Деррида

По его словам, некоторые, конечно, полагают, что нужно иметь свое веское мнение по любому вопросу. Так, ему только что предложили дать интервью по вопросам атеизма для сборника, в котором по той же теме должны высказаться Жан Ростан, Клод Леви-Стросс, Эдгар Морен и Франсуа Жакоб, но он, «естественно», сообщил интервьюеру о своем «выборе молчания». Точно так же он отказался от радиопередачи, посвященной Бланшо, хотя это один из авторов, имеющих для него наибольшее значение[568]. Так что не только о Марксе он хранит молчание. Текст автора «Капитала» «стратифицирован, диверсифицирован, не имеет „истины“», но в настоящее время он подчинен той стратегии интерпретации, которую Деррида считает «по своему принципу метафизической и регрессивной». Эту стратегию он, однако, не хочет атаковать в лоб, поскольку в сложившихся обстоятельствах это было бы реакционно. «Я никогда не впаду в антикоммунизм, поэтому и не высказываюсь. И мне известно, что всех это раздражает, что некоторые в отличие от тебя не готовы „уважать“ мое молчание».

Признавая то, что его позиция «может создать ложное ощущение аполитизма или, скорее, „апраксии“», Деррида завершает это длинное письмо своеобразным анонсом того, чем через 22 года станут «Призраки Маркса»:

Я прерву это молчание только тогда, когда проведу работу. И работа эта, как я могу предугадать, зная собственную манеру и свой ритм, создаст повод не для «переворота», а скорее для косых взрезов, боковых смещений, следующих какой-то незамеченной жиле марксистского текста или «революции», дискурсом которой он является… Пока же остается только работать на пределе той строгости, на которую способен… и действовать «по-левацки» всякий раз, когда можешь, в области, которую понимаешь или которая тебе подвластна, когда ситуация для этого достаточно ясна, не обманывая себя относительно микроскопического значения подобного «действия».

«Действовать „по-левацки“ всякий раз, когда можешь» – такова с этого времени тактика поведения Жака Деррида, которого несправедливо обвиняли в том, что он поздно стал заниматься политикой. Когда ситуация кажется ему «достаточно ясной», он не избегает предложений, с которыми к нему обращаются. 12 ноября 1970 года он подписал петицию против цензуры, жертвой которой стал «Эдем Эдем Эдем» Пьера Гийота, вместе с Жеромом Линдоном, Жаном-Полем Сартром, Симоной де Бовуар, Пьером Булезом, Мишелем Фуко и многими писателями, в том числе представителями «Нового романа» и Tel Quel. Через две недели он вместе с четырьмя сотнями французских интеллектуалов отвечает на призыв

La Nouvelle Critique, требующий освобождения Анджелы Дэвис. 19 января 1971 года в L’Humanité

он впервые заявляет о том, что поддерживает борьбу палестинского народа: после повторных актов агрессии и убийств, совершенных иорданской армией, он подписывает призыв «против любых попыток сломить палестинское сопротивление» с требованием к «демократическому общественному мнению и всем демократическим силам, которые должны отстаивать политическое решение, которое нельзя рассматривать вне права народов на самоопределение»[569].

Через несколько месяцев дело Джорджа Джексона становится поводом для гораздо более личной политизации. Джексон – чернокожий активист, сидящий в калифорнийской тюрьме; после смерти одного из белых охранников во время бунта он был несправедливо обвинен в убийстве вместе с двумя другими чернокожими заключенными. Но книга «Соледадские братья», в которой он рассказывает свою историю, оказывает сильное влияние на общественное мнение, превращая этого молодого афроамериканца 28 лет в символ борьбы «Черных пантер». Книга публикуется по-французски в издательстве Gallimard с предисловием Жана Жене, который провел три месяца в компании с чернокожими революционерами в совместном туре по американским университетам. В июле 1971 года, когда должен начаться суд над Джексоном, Жене обращается с «призывом к комитету поддержки черных политических активистов, находящихся в заключении»[570], а потом просит подписантов поучаствовать в создании книге о Джексоне.