Держаться за землю

— А сам я сейчас покажу, чем богат. Давай выходи кто из вас самый ловкий боец. — «Витя» сделал короткий приглашающий жест, глядя сразу на всех и в отдельности ни на кого, но Вальку показалось, что Лютов смотрит только в него, и такое вдруг хлынуло в душу из этих немигающих глаз, что спина прямо каменной понизу сделалась.

Из колыхнувшегося строя новобранцев вразвалку выперся квадратный Бекбулатка — проходимец не то чтобы прямо огромный, но как будто и впрямь изготовленный на особом литейном заводе, не типовой продукт супружеской любви, а диковинный выродок домны, страшноватый эксцесс мироздания.

Бекбулатка был первый на «Марии-Глубокой» боец: как хозяйка бельишко над тазиком, отжимал выставляемых против него бугаев и с «Самсоновской-Западной», и с «Капитальной», и с Алмазнинского комбината, и с родного Бурмаша. Потому и смотрел на вот этого Витю с улыбкой благодушно настроенного людоеда.

— Ну давай бей меня как-нибудь, — попросил его Лютов, стоя руки по швам и оценивающе, признающе сложив свои тонкие губы в колечко: «Ух, мамочки родные! Зря ведь, зря попросил».

— Это можно, — сказал Бекбулатка почти сострадательно и с медвежьим проворством хватанул пустоту вместо Лютова, и никто и не понял, как он обломился всем телом на маты, ни один не увидел, куда его Лютов ударил, как его подрубил, обезножил, выбил дух из груди. Все случилось так быстро и просто, как матерые грозы кувалдочкой вышибают клинстойку в забое.

— Подымайся, — сказал ровным голосом Лютов. — Еще раз.

Бекбулатка отжался, поднялся, раскосые глаза его как будто бы и вправду округлились от непонимания.

— Чё встал, чурка? Бей меня!

Бекбулатка качнул ему маятник, как Мохаммед Али в паркинсоне, сделал ложное и мазанул двухпудовым крюком, в этот раз Лютов больно заплел ему руку и, ломая в предплечье, опустил бугая на колено, стоя так, что свободной рукой Бекбулатке его не достать.

— В драке сразу бей в голову. В темя, в висок.

В кулаке вырос нож, деревяшка, муляж, и Валек, не владея собой, передернулся от омерзения, словно не Бекбулатке деревяшка уперлась в шерстистое темя, а ему самому прямо в мозг засадили железную молнию, разом вырвали все, что хранит этот студень, прикрытый костяными пластинами.

Показанный удар был страшен в обе стороны — и для черепа, и для того, кто должен этот череп проломить. Валек не мог представить силу помрачения, что могла бы заставить человека ударить вот так, не мог представить степень машинного бесчувствия, при которой бы бьющий не сломался, не дрогнул внутри, и в то же время видел, что для Лютова это дело проходит по разряду привычного телодвижения.

— Рукоятку ножа обмотай бечевой, изолентой, чтоб была поухватистей, а иначе рука напотеет и может с нее соскользнуть… — Лютов бил, свежевал, выворачивал, гнул, так и эдак кромсал бесконечно податливого, словно даже загипнотизированного Бекбулатку; тот тянулся за ним, как ревущий медведь за своим вдетым в ноздри железным кольцом, как голодный теленок за маткой, колесил вокруг Лютова на полусогнутых, выгибался дугою и скрючивался, как старик от прострела в спине. — Хват ножа не меняй — потеряешь. Это только в кино все красиво, а в реале все надо делать просто и грубо. Не достал его сразу — бей в руку, лучше даже не бей, а подкалывай: руки сами от боли опустятся. Но в ладонь не коли — в ней завязнешь…

Это был уже курс молодого забойщика, мясника, живодера: то подчеркнуто медленными, то едва уловимыми, с настоящей, живой быстротою, тычками Лютов обозначал уязвимые, болевые, слепые места, словно тушу говяжью разделывал, перед схемой с указкой стоял.

Что-то дикое и завораживающее, первобытно-шаманское засквозило в уродливом, пыточном танце двоих. Бекбулатку корежило, скручивало, молотило, мотало, душило, распирало, лущило из него самого, словно Лютов и вправду его опоил, намагнитил, обезволил своим цепенящим, высасывающим взглядом, как Чумак, Кашпировский, проходимцы далекого смутного времени, у которых народ, обезножев, валился снопами.

Лютов словно и вправду ломал Бекбулатку даже не наложением а мановением рук, даже и не ломал, а вытягивал жилы, и теперь уже даже слова пояснений казались заклятьями, но, конечно, не в них было дело, а в боли… Лютов был ее полным хозяином. Лютов знал, где нажать, где склещить свои пальцы на руках человека, который, казалось, был намного сильнее его. Только боль понимал Бекбулатка, все уродливее и бесстыднее открываясь для этой учебной, показательной смерти и как будто уже и желая ее, хоть бы и настоящей, как единственного избавления.

— Там вон тир, — показал Лютов за спину деревянным ножом, не отпуская перекрученную руку Бекбулатки. — Вспомним навыки. Двинули…