Держаться за землю

Богом благословенная плодоносная матерь-земля — всем соседям на зависть: ух какая же в ней бесконечно родящая сила, ух какая в ней сытная черная кровь. Хоть на сажень вглубь режь — до мертвой глины все равно не доберешься. Единственные в мире черноземные пласты. Как грачиные перья, чернотою лоснятся, синевой отливают. Не земля, а намажь, как икру или масло, на хлеб да и ешь. Ткни в нее утром палку — через день даст побеги, через два зацветет. Греет щедрое солнце лучами маслянистую, жирную землю — без конца и без края волнится пшеница, до громадных размеров наливаются соками дыни, кавуны, виноград, абрикосы, в первоснежном цвету неоглядных садов города и станицы, а поглубже, на сотню, на тысячу метров, копни, там, под тучным пластом чернозема, столь же жирный, лоснящийся угольный пласт, и опять сколько в глубь его ни забирай — не кончается и не кончается. И народ-то земле вроде тоже под стать — жадный, сильный, упорный, широкий, веселый, работящий, как щедрое украинское солнце, в свою землю, в хозяйство вгрызается, как кобель в чужака, только мертвым отпустит… И такой-то народ в вечном рабстве — то у польских панов, то у русских бояр. То беспечен и весел, то беспомощен, словно ребенок, — сам себя потерял и никак не найдет. «Кто мы, кто?» И вопрос этот, «кто мы?», почему-то веками был равен гаданию «с кем мы?». Как та собачонка — то Каштанка, то Тетка кричат ей, — на обе клички откликались, порывались то к Западу, к культурной прочности и красоте цивилизации, то обратно к России. Да и разве возможно сравнить с собачонкой народ? Все сложнее намного, неразрывно переплетено: православная вера, латинская, украинцы, русины, поляки, евреи, потомки запорожских казаков, переселенных Екатериной на Кубань… Неимоверная живучесть, беспредельное терпение, переходящее в животную покорность, и животная же, безрассудная тяга к разбойной свободе, к невозможной, невиданной воле (Запорожская Сечь, а потом и Махновщина), недоверие к пришлым, чужим, иноверцам: все хотят нашу землю зацапать, — и вот это позорное, детское чувство сиротства: неужели одни? неужели никто не придет? Как будто сами по себе они и вовсе не могли существовать. И вот наконец захрипела и сдохла История ВКП(б), и над пустыми головами жителей УССР кто-то внятно сказал: настало время вернуть эту землю себе и построить на ней то, что вы захотите, и оставить от прошлого только то, что вам нравится. И опять то же самое: «Тетка!», «Каштанка!» Артем читал, вникал, искал и окончательно вдруг понял: необходима высшая, единая идея, на которой возможно построить свое государство, империю, и лишь готовность жертвовать, никого не жалеть, ни себя, ни других, и может сделать всякую идею истинной и высшей. И христианство, и ислам, и Великая хартия вольностей были страшно политы, промочены кровью, а иначе бы не дали всходов. Иначе народ изнурится тупой борьбой за выживание поврозь, погрязнет в воровстве, размякнет и раскиснет в эгоистических желаниях удобств… Он не то чтобы принял идею Россию как главного, векового врага Украины, но поверил в нее не умом, а нутром, всей своей неизбывной тоской по великому общему делу. Исповедники новых религий и основоположники будущих грандиозных империй всегда от чего-то отталкивались, отрицали господствующий миропорядок, идеалы своих сильных, алчных соседей, и лишь существование огромного и близкого врага могло вызвать к жизни ту самую немецкую воинственную красоту. Зажечь таких, как он, томящихся по большему, чем ипотечная квартира, кредитный «кашкай» и новейший айфон, построить их в ряды печатающей шаг железной, завораживающей силы…

Взлетает с мокрым чмоком и шелестом ракета, повисает над миром ярко-белой звездой, озаряя ночное пространство железки трепещущим мертвенным светом. Двадцать шагов. Поворот. Бронежилет налит свинцом, как фартук ликвидатора чернобыльской аварии. Голова тяжелеет с каждым шагом, минутой, а тело — отдаленная огромная держава, где растет недовольство угнетенным своим положением и бурление перерастает в призывы к свержению диктатуры рассудка: пальцы на автомате разжать, а колени согнуть, дать покой истомленному телу, не держать, не струнить его больше. Что за дело ему, истомившемуся, до далеких разрывов на севере, до неясных, уже не пугающих шорохов за железной дорогой, до гудения ветра в скелетах подъемников, а тем более до тяжело шевелящихся мыслей, что, как черви, склубились в его голове, ищут выхода и не находят.