Держаться за землю

— Ну и как же ты будешь теперь, Мизгирек? — спросил Валек, взглянув на одноклассника, как бездомный кобель на такую же точно бездомную псину, но еще не обтершуюся на помойке, еще не пахнущую кровью живой добычи, лесом и землей, не облезлую, не отощавшую, а пока с налитыми боками, с лоснящейся шерстью, с бесполезно бренчащим ошейником — отвратительным напоминаньем о прежнем беззаботном житье. Спросил с наивным жалостливым страхом, но уже и с какой-то нутряной глухотой, из-под гнета привычки: никому в Кумачове теперь уже было не выбежать из военной судьбы.

Но этот Мизгирев, конечно, был особенно, нелепо одинок — ни свой, ни чужой в родном городе, ни с кем не связанный ни кровной, ни подземной связью, никому тут не нужный, как сыну, отцу, брату, матери, счастливый, что его семья не здесь, и несчастливый тем, что к ней уже не вырваться.

Мизгирев с полминуты не мог говорить: кто он, что он теперь… а потом шевельнулся взглянул на Валька с дурковатой, неловкой улыбкой, словно должен сказать что-то жалкое или постыдное:

— Да вот с вами останусь, наверное. Как, не прогоните?

— С нами — с кем? С ополчением? Так мы это… воюем. — У Валька самого шевельнулась улыбка неверия. — Что же ты, воевать с нами будешь?

— А я помню, Шалимов, как в зыбун провалился и подумал, что вы меня бросили, — улыбнулся чему-то своему Мизгирев, словно бредя. — Всю жизнь боялся, что земля меня сожрет… ну вот эта земля, уголь, шахта, порода… не хотел, чтоб Донбасс меня медленно начал раздавливать, и цеплялся, карабкался, полз… Я же даже женился только ради того, чтобы жить высоко от земли… А вы шахтеров привели, поверхностных, и они меня вытащили из того зыбуна. И я понял, Шалимов, вот сейчас только понял, что там, наверху… ну куда я забрался… там никто мне на помощь поверхностных не приведет, если я упаду, если буду тонуть. Там все от тебя разбегаются, чтоб ты их за собой не потянул. Там люди с тобой, пока ты идешь вверх. Там люди составлены в пищевую цепочку, а здесь… Здесь нельзя жрать друг друга. Не какой-то моральный на это запрет, а физически просто нельзя, как есть звери, которые никогда не охотятся на подобных себе. Под землей слишком многое надо делать совместно, а иначе раздавит вас всех. И теперь, на войне, то же самое…

— Жрать, конечно, не жрем, — почему-то не вытерпел Петька, — а вот сапоги друг у друга воруем.

Его вдруг несказанно удивило, что кому-то их жизнь представляется правильной, подлинной жизнью, даже как бы очищенной ото всех проявлений врожденного человеку паскудства. Как будто они, бандерлоги, нашли под землей что-то прямо такое, с чем на небо пускают, лишь мазнув по чумазому рылу архангельским взглядом: «Шахтер? Проходи».

— Воевать — это выше моего понимания, — продолжал Мизгирев. — Ну не выше, а где-то… В общем, слабый я, тряпка. Могу копать, могу не копать. Грузить, подавать, подносить… Вам что-нибудь надо копать?

— Вопрос интересный, — ответил вдруг Лютов. — Так ты по специальности, говоришь, инженер? Ну это вот все — проходка туннелей, переход в центре зала?

— Ну да, был когда-то. А что? — спросил Мизгирев без надежды.

— А это я на будущее. Быть может, сделаем тебя министром угольной промышленности. А я министром обороны стану. Военным диктатором. Всегда хотел побыть Наполеоном.

4

Птица не превращается в рыбу. Недостаток питания вытолкнул расплодившихся древних рептилий на сушу, но ведь это столетия были нужны для того, чтоб они приспособились, переродились.

Мизгирев ни о чем не жалел. Он, может быть, впервые в жизни ощутил себя свободным. Сделал все не по совести, а по нутру. Выбрал стороны правды. А верней, выбрал между двумя одинаково сильными правдами. Одна правда теплая, другая холодная. Одна — это твоя единственная жизнь, многолетнее «выполз, прорвался, добился», все твое завоеванное, нажитое, положенное в банки под процент, это сень мандариновых рощиц на просолнеченном побережье, это высокогорной чистоты полотенца под босыми ногами на кафеле в ванной и запах жареных каштанов на осенних улицах Парижа, неприступная крепость кирпичного дома и тепло очага, камелька — единственной привычной и желаемой среды, которую ты создал и продолжаешь создавать вокруг себя, чтоб навсегда забыть о холоде. И дети. У него, Мизгирева, ведь сын. Ни с чем не сравнимое счастье подбросить его к потолку и поймать…

Другая же правда лишает тебя всего этого. Ты должен сам ей все отдать. Спуститься под землю и ползать в метровых щелях, «чтоб было светло на земле». Не жить в своем доме, умереть для семьи. Не видеть, как растет твой сын. В пределе — вообще сжечь себя. Как мученик огненной топки Лазо, как залитый водою на морозе Карбышев. А все отбежавшие от этого жара и холода, родившие новых детей живые поборники собственной тепленькой правды поставят мертвым мученикам памятники и будут возлагать к подножию цветы, показывая детям: вот как надо жить. Вот как, оказывается, надо было жить. За родину, за будущих детей, за то, чтобы не было войн на земле.