Держаться за землю

Лютов был осязаемо, несомненно другой, прилетевший, не местный, не из пыльного кокона явно; под землею такие не ползают, не живут, не родятся — не вылазят с таким насталенным, понуждающим к повиновению взглядом. Лютов был и понятен, и близок шахтерам, как и всякий родившийся невысоко от земли и воспитанный улицей, армией, разве что не заводом и шахтой мужик, говорил с бандерлогами на одном языке, шершавом, как наждачная бумага, и доходчивом, как гвозди, но Вадим сразу ясно почуял неприступную стену, отделявшую Лютова ото всех ополченцев-шахтеров. Необходимость убивать и посылать других на смерть — вот что было его становым, окончательным опытом.

Во всех его ухватках, в движениях плотного тела, мгновенно расстающегося со всей обманной грузностью, в манере озираться, как будто бы сковыривая взглядом все предметы, был ясно виден боевик-профессионал — живое доказательство правдивости державной пропаганды, российский диверсант, инструктор, командир. Может быть, без таких — без мотора, без «мозга», без царя в голове — Кумачов и недели бы не продержался. Ведь народ в своей массе не желает, боится войны. Пожалел бы свой город, задрожал бы за малых детей, сразу поднял бы белую тряпку вместо дико трехцветного флага на площади… Нет. Раньше — может быть, да, а теперь уже — нет. Посмотри на Шалимова этого, старшего: у него слишком многое отняли, чтоб с кровящим оставшимся можно было прожить, а вернее, простить и забыть, примириться, ужиться с пришельцами. В Кумачове теперь десять тысяч таких вот Шалимовых.

Так что Лютов был с боку припека. Офицер ГРУ ли, русский ли доброволец, он казался Вадиму машинистом вот этой войны, дирижером подслепых, плохо вооруженных, необученных сил ополчения, как вот есть приглашенные дирижеры оркестров и футбольные тренеры. Кумачов для него был еще одним городом, где Изотова, Блюхера и Машчерметовская — рубежи обороны и сплошного огня, а жилые дома — капитальные доты и надолбы. Наверное, он мог без жалости смотреть на то, как эти голубые, грязно-белые, бледно-зеленые панельные пятиэтажки одеваются тяжкими пылевыми клубами, вырастающими на фасадах и крышах, как перезрелые грибы-дождевики, становятся похожими на закопченные бутылочные ящики, где каждая ячейка — чья-то кухня или спальня, больничная палата, школьный класс… Пускай их сгрызут до фундамента, пускай их сотрут до земли: для Лютова их назначение — обламывать зубы штурмующим, единственный смысл — сковать, изнурить стальную бригаду Криницкого, перемолоть как можно больше танков и солдат в оборонительных и уличных боях и, исполнив свой долг или, может, закрыв свой контракт, бросить город измученным украинским войскам, словно горстку горячих костей запаленным собакам, увести уцелевших бойцов и спастись самому.

Кто он, кто, этот Лютов? Что его притащило сюда? Может быть, не одно телефонное «Вас срочно вызывают в управление Генштаба», может быть, что-то дрогнуло в самом нутре, не железное, личное, заскреблись материнские песни, зазвучал в голове крови, говоря: «На Донбассе убивают всех русских», «Убивают детей» и «Нельзя, чтобы их убивали». Есть же ведь и такие, у которых над сердцем набито «кто, если не мы?», и летят на Балканы воевать за своих сербских братьев, голубые береты до самой могилы. Человечески это — ну то есть мизгиревски — объяснить невозможно. Может быть, и у этого православие мозга? Но ведь есть и такие, для кого война — просто работа. Может быть, этот Лютов устроен, как любой автомат: включается только тогда, когда в прорезь засовывают деньги? Зачем он привел Мизгирева вот в эту каморку?

Вадим огляделся: почетные вымпелы, кубки, медали победителей соревнований… взглянул на присевшего Лютова и изловчился не почуять подлую надежду — на то, что ему будет предложен коридор в недосягаемую мирную Россию или даже в Киев. За его, мизгиревские, деньги. Освобождение от страха быть убитым.

Надежда эта в нем не трепыхнулась еще и потому, что Лютов оставался непрозрачным: по взгляду его немигающих выпуклых глаз понять что-либо было невозможно.

— Семья твоя, значит, в Испании? — усадил его Лютов глазами за стол, так спросил, показалось Вадиму, словно следом вопрос: «Хочешь к ним?»

— Да. А что?

— Да так, ничего. «С любимыми не расставайтесь» знаешь? Смешное стихотворение… Инженер, значит, горный.

— Таксидермист, — сказал Вадим. — Палеонтолог. Балетмейстер.