Держаться за землю

— Вяжите, чего! Руки, руки смотрите у них!.. И назад! Сан-взвод вызывай, Жигуля́! Остальные за мной!

Валек, обессилев, сломался в коленях и плюхнулся наземь. Горячая, садкая боль, тошнотное чувство захлюпавшей крови в штанине и блаженное чувство полнейшего освобождения повалили его. Он попытался отыскать глазами Петьку, но того уже не было — надо думать, рванул вслед за Лютовым вниз по оврагу.

— Валек, чего?! Куда тебя, Валек?! — Подбежавший Рыбак обвалился рядом с ним на колени.

— Да вот… — хрипнул он, кивая на ляжку. — Петька где, Петька?!

— Пошел! — кивнул Рыбак на степь. — Заделали мы их, Валек! Как не… блядь, делать на дрова покололи! Спецназ укропский, бля! Нацгвардию, элиту! Вообще рукопашной не могут! Котелок одному развалил! На две половинки! За вторым побежал, а он так и стек, обмарался! Как твой вон — а! мама! не бей!.. — говорил он веселым, подрагивающим от возбуждения голосом, распарывая хлюпкую от крови Валькову штанину. Какая-то безумная восторженность горячими волнами растекалась от него.

— Ухо, ухо, Рыбак! Посмотри! — Только тут и заметил Валек, что еще в нем не так.

— Чё? Ухо?.. Херня! Есть поважнее органы, Валек! — Тот даже не тронул надрубленную, кровавым лоскутом свисающую раковину. Что-то было звериное в этом ранении, от собачьей грызни… Ну а что тут вокруг не звериное? — Сейчас, Валек, сейчас! Не вышла пуля — плохо. Как она так попала в тебя — не пойму. Он же вниз пальнул вроде. Рикошетом, наверное, как-то… С трех шагов этот потрох в тебя! Везучий, Валек!

Валек лежал, как тряпка, полная воды, не в силах шевельнуть не то что раненой ногой, но и руками. В голове все сильнее мутилось. По оврагу висел нередеющий мутно-коричневый прах. Пахло горькой землей, чесноком, едким потом. Наверху и вдали грохотало, непрерывными очередями грызли воздух свои и чужие, и где-то в этом злобном хоре должен быть стучать и Петькин автомат, но Валек слышал грохот словно из-под земли и мог устремиться за братом лишь мыслью, душой.

6

— Валек где, Валек?! С тобой был — куда подевали?

— Подранили, Петь. В больничку его… Да там не опасно, Петь, в мякоть! В сознании был…

Шалимов притащился на Бурмаш и обвалился на бетонную плиту. Оскобленное ножевым ударом темя налилось свинцом. Мимо резво, почти на рысях проносили безгласных и стонущих раненых, а вокруг топотали, густились и горячечно-весело переговаривались упоенные духом своей несомненной победы бойцы, но для Петра их голоса сливались в один пустой пчелиный гуд. Перед глазами его хрястало, ломалось, растолочивалось, превращалась в кроваво-бесформенный студень ощеренное молодое лицо, а выпученный мертвый глаз выдавливался из орбиты с каждым новым ударом приклада, пока не лопнул наконец, не перестал лупиться на него.

Это было не страшно, не страшнее других, раньше виданных и пережитых смертей, тошно было то давящее, что скопилось внутри, что он сам в себя вбил, выпуская на волю свою… даже слова такого, наверное, не было. Шалимов не мог продохнуть — казавшийся себе не грязным от земли, не мокро-вонючим от честного пота, а как-то еще — потаенно — уже неотмываемо нечистым, словно вместе с удушливой гарью во все поры его мокрой кожи, прямо в легкие въелись кровяные частицы разбитой им плоти.

Хотелось блевануть, но чуял: не получится, даже если он весь извернется со слезами и слизью наружу, затолкает три пальца в гортань. Почему с ним такое? Разве он тех двоих — ни за что? Разве не за детей? Разве можно там было иначе? Разве он не хотел и не хочет, не обязан и дальше их бить? Рвать у них из-под ног свою землю? Не ходите сюда, не влезайте — убьет. Сами первые начали, сами первые не посчитали кумачовских народ за людей. А теперь сразу «мамочка!», «дядя, не бей»? Ну а что же ты делал, когда наши дети кричали, даже пискнуть, глаза округлить не успели — и нет их, гроб стоял на одной табуретке, не падал? Вот что страшно-то было, а ломать тебе череп после этого — нет, совершенно не страшно, даже, наоборот, сердце радостью от того закипает… Тогда откуда в нем, Петре, вот эта гнусь и темное недоумение, как будто лишь теперь с собой и познакомился?

Повел очугуневшей головой, словно надеялся найти ответ поблизости, и, увидев движение новых фигур у четвертого цеха, взбудораженно, словно собака на запах, поднялся и пошел пьяно-путаным шагом туда. К кирпичной стене волочили, толкали чумазых, изгвазданных пленных, месили их попутно, прикладами валя на четвереньки, крича: «На колени, паскуда! Лежать!», плевали в разбитые, надутые гноем, опухшие лица, в то время как те прикрывали руками обритые, жалкие головы, по-детски жмурясь и сжимаясь, когда перед глазами сине взблескивали железные ребра прикладов.