Держаться за землю

Избиение вдруг прекратилось, и к стене прислонили троих, крича уже: «Встать, суки, встать! В глаза мне, паскуда, смотри!» Стояли они, как утопленники, с чугуном на ногах. Синевато-землистые головы кровенели порезами, шишками, а в лицах было столько глухой животной муки и усталости, что места для смертного страха как будто бы уже не оставалось. Бронежилеты и разгрузки с них содрали, и добровольцы показались Петьке хлипкими и маленькими, как иные солдатики-духи, не понюхавшие и портянок, а не то что дымящихся стреляных гильз, хотя там, в травянистом овраге, все казались огромными, глыбами.

Шахтеры охватили пленных полукругом, расклевывая, разрывая, буравя их глазами, разглядывая с острым, сладостно-глумливым и вместе с тем ребячески-наивным любопытством: неужель вправду люди? ты смотри, всё у них, как у нас!

Петро всей кожей ощутил растекавшуюся от собратьев здоровую ненависть и вместе с тем какую-то ублюдочную похоть, торжество бывшей жертвы над своими мучителями, опьяняющее чувство власти над этими жизнями.

У одного, совсем еще зеленого, отупело смотревшего внутрь себя добровольца передернулось и задрожало лицо: почуяв на себе сверлящий Петькин взгляд, он поднял на него налитые глухой тоской глаза и немедленно их опустил под ломающей тяжестью взгляда, как-то весь подобрался и сгорбился, приподняв свои острые плечи, выражая одну лишь потребность — провалиться сквозь землю, исчезнуть, возвратиться в то время, когда… И Шалимов почуял, как дрожит в ожидании выстрела или удара молодая горячая кровь — отголосок, зачаток тех судорог, что корежили тело того размозженного им бугая.

Зато стоявший рядом, покрепче и постарше, бросавшийся в глаза размахом плеч, с широким скуластым лицом, с увесистым квадратным подбородком, упорно, немигающе глядел перед собой угрюмыми, тоскливыми глазами, так же жадно, похоже, сторожа каждый жест ополченцев. В его позе не было вызова, показного презрения и равнодушия, но чувствовалось в нем глухая убежденность, укорененность в украинском добровольческом своем — какая-то опора, пока еще не сломанная смертным страхом.

— Ну ты, рабовласник! — позвал его Хром. — Сюда смотри, в глаза! Ты чё сюда пришел? За что? За что вы нас так? Ответь. По чесноку, — заговорил уже не лязгающим, а неестественно спокойным, ровным голосом, как будто силясь выдавить из пленного что-то самое главное: наконец появилась возможность, хотя бы надежда доскрестись вот до этой души.

Упертый молчал, глядя внутрь себя; на лице затвердела гримаса униженности и стыда: как мог он попасться в шахтерские руки? — но вместе с тем и выражение тупой, бессмысленной покорности. В неподвижности всех троих пленных было много от вида нашкодивших и теперь распекаемых школьников: отвечай, кем ты вырастешь, как ты дальше-то думаешь жить, когда уже сейчас себе такое позволяешь? Упертый был внутренне глух: сманили кореша в преступную романтику, да и сам уже закоренел в воровстве, поднатырился, — а двое остальных подобострастно прислушивались к Хрому, обрадованно-обнадеженные тем, что с ними разговаривают так — еще считая их людьми, еще пытаясь их понять. Ну чумазых их лицах проступило доверчиво-благоговейное и стыдливо-задумчивое выражение, с каким богомольные бабы внимают священнику в церкви.

— Ну что ты молчишь-то? Ответь, — надавливал Хром. — Ты думаешь, я кто? Я русский диверсант? Я тут родился, тут мой дом. Хочешь, пойдем покажу? Вернее, то, что от него осталось? Ребенка своего в больнице показать? Я за него вас буду рвать. Будете приходить — буду рвать… — говорил то же самое, что сказал бы и Петька, даже как бы давно и пустое, настолько ясное, что и не надо говорить ни слова.

— Да валить их прям здесь! — процедил с наслаждением Ленька Анабиоз. — Пусть их матери тоже сыновей по частям получают. На колени, козлы! Молитесь своему Бандере, суки! Не хотите?!

— Вы чё, я не понял? Опухли, герои? — раздался за спиной усталый голос, и, обернувшись, все увидели комбата, черного от пыли. — Чё, весь фашизм на Украине победили — устроили Гаагский трибунал? — Раздвигая толпу ледоколом, Лютов двинулся к пленным, подрубил одного на колени и коротким движением как бы вырастил лезвие у себя в кулаке. — На, вали, — протянул финку Хрому. — Только быстро давай, не… тут рассусоливать. Или, может, распнем, четвертуем? Ну, какие еще есть фантазии? Много, что ли, свободного времени? Небо мирное стало? Херово воюете! Три «дэшки», три «утеса» — лесоповал в тайге устроить можно, пошли на вас дебилы в полный рост… А вы куда садили? В облака? Вот о чем надо думать… Петро, Анабиоз, отправляйте их с ранеными.

— За что такие почести? — вякнул Анабиоз.

— А за то, что сегодня мы их вот, а завтра они кого-то из наших возьмут. Можно будет тогда поменяться. Или будем отрезанными головами через железку перекидываться? У «Тайфуна» на шахте гражданские — детвора, старики, бабы наши. Может, их и угнали оттуда, а может, и нет. Хочешь, чтобы их всех перерезали вот за этих троих?.. Разошлись по позициям! Пока всех одной миной к хренам не накрыло.

Мигом брызнули в стороны.