Держаться за землю

Тащила овчаркой по следу, с такой привычностью, что ясно: дорожкой этой — много раз… куда? зачем? к кому?.. и бежал, заражаясь ее застарелым, всекумачовским страхом грохота, удара и ее вещим знанием, где они могут спастись. Бежал, как стригунок за маткой-кобылицей, как зверь в непролазную глушь, где за ними никто не пройдет… И вот уже подъезд краснокирпичного, почтовый ящик «Для бухгалтера» на распахнутой двери в подвал. Пахнуло кошачьим дерьмом и мочой, подвальной сыростью и тленом, а Ларка уже вгрызалась ключом в обитую советским дерматином дверь на первом этаже.

— Да посвети ты, господи! — Она дала ему фонарик, и вот уже втолкнулись в темную прихожую, в квартиру неизвестно чью, пропахшую лежалой пылью, как заброшенная.

Луч фонаря, мечась, выхватывал из темени обшарпанные половицы, подлокотники кресел, настенный ковер, какие в прошлом веке выбивали на снегу, — восточное орнаментальное болото с лотосом по центру, — пушистые от пыли полированные плоскости шкафов, резные хрустальные внутренности потусторонне-перспективного зеркального серванта, коленкоровые корешки собраний сочинений Пушкина, Дюма, кружевные салфетки с фарфоровыми пастушка́ми-гуцулами и желтым мраморным слоном, тащившим в хоботе бревно, — все такое знакомое, близкое, родом из детства, что Валек в тот же миг ощутил себя дома, но не радость, а жалость ко всем этим брошенным, беспризорным вещам и тоска сожаления о потерянном мире колыхнулась внутри.

Вещи как бы уже и не звали, не просили: «Останьтесь, поживите средь нас, мы еще пригодимся, послужим» — понимали, что жить тут уже невозможно, что хозяева их, испугавшись, исчезли надолго, может быть, вообще навсегда.

— Ларка, чье это? Как ты сюда?

— А мое, Валек, чье же? — Ларка чиркнула спичкой — и тут же затеплилась, опушилась оранжевым ореолом свеча, а за нею еще одна, и еще, и еще… Одна, коричневая, тоненькая, богомольная, в литровой банке на столе, а другие — хозяйственные, стеариновые, заточенные, как карандаши с торчащими из них потрескивающими фитильками. — Самовольно вселилась, не видишь? Моего дома нет. И у тебя твоей общаги вроде тоже. Ну так как, соглашаешься на заселение? Проверить чувства, все такое… Голосуем?

Затепленные свечи все меняют — превращают любое помещение в дом, в заповедный приют человека, в святилище. С огня все началось, добытого трением, чирканьем, направленным дыханием-дутьем во всю силу легких, молитвы, надежды, — с великой изначальной потребности согреться. С огня все началось, упрямо защищаемого от ветров дрожливыми ладонями, сплотившимися спинами, прижатыми плечами, камнями очага, соломенными крышами.

В миндалевидных Лариных глазах отразились текучие трепетные огоньки, словно там, в глубине немигающих, пристальных, и зажглись, разгорелись, словно Лара сама и творила вокруг себя это золотое свечение. Что-то ведьминское полыхнуло в глазах, озарило лицо, засквозило в движениях тонкого, звонкого тела. Застоявшийся дух запустения начался рассачиваться, разжижаться, слабеть, уступая напору свечного тепла и телесного жара, отползая в углы, утекая куда-то, хотя все окна были заперты и тяжелые шторы из плюша задернуты.

— Садись, Валек, не стой, — хозяйски бросила ему через плечо, доставая из шкафа бутылку, тарелки, стаканы. — Воды у нас нет, только водка. И вишневый компот.

— А в больничке чего же, уже не нужна? — спросил он, сев к столу и чувствуя себя и Лару заключенными в этот лучащийся свет, как в охранительную капсулу, как в одуванчиковый шар, как в тот бесплотный ореол, в котором воскресший Христос возносится к престолу своего Небесного Отца на старинных иконах. В невесомое семечко, что летит над землей, окруженное солнечным пухом, чтобы пасть где-то там, в неоглядной степи, прорасти, дать побег.

— А ты разве не слышал — с Верком говорили? Отдыхаю, Валек. Тоже право имею. В больничке-то не отдохнешь. Всегда кому-то что-то надо. Ну вот мы и ходим сюда, как в гостиницу, чтобы тебя уже не дернули аврально. Расписание составили, график. В любую квартиру входи не хочу. Ключи дядь Слава, техник, подобрал. Да и чего их подбирать особенно — не сейфы же… — За дверцей шкафа скрылась платяного — и как змейка из кожи, из своей спецодежды стерильной.

— Идти мне надо, Ларка, — как будто бы оправдываться начал. — К мужикам нашим, к Петьке. Пока я тут валялся, они там… У нас там решается все. — Сердце стало в его теле всем, даже в комнате всем, билось в каждом углу, там, за дверцей, стучало, где она вылезала из кожи. Он как будто и видел ее — выдавал, не владея собою, военную тайну: — На прорыв пойдем, Ларка. Под землей в тыл к укропам. В шахту, в шахту проходку ведем, как кроты…

— Болтун, Валек, находка для шпиона.