Держаться за землю

— Вот смешной ты, Валек! Кто из нас двоих баба? Только что вроде я была, нет? Это бабы обычно терзаются: переспали — что дальше? Теребят мужика, пока теплый: будет мне что-нибудь — свадьба, дом? А мужик, тот дотащит до койки — и все.

— Не такие тебе попадались.

— Вот-вот. Это ты из нас хочешь, чтоб женились потом на тебе.

— Да! Вот именно так! Хочу и не могу! Загадывать вот даже не могу!

— А раньше как было, Валек? Каждый день, как невольники, в шахту спускались и не знали, вернетесь ли. Точно так же под смертью ходили, то есть ползали. Тоже, можно сказать, воевали. Как-то вот не мешало тебе…

— Так вообще ничего же нет, Ларка! Дом этот чей? Нету дома! Страны нет, земли под ногами. Уже как после ядерного взрыва. Одно только оружие работает. В Украину уже не вернемся — все, что было за эти три месяца, пропастью между нами легло. А Россия… молчит вот чего-то Россия.

— Ну и что же из этого следует? Вообще нам не жить? Зачем тогда под землю лезете, проходчики? Ведь не стоит того. Лбом об землю, как рыба об лед. Оставайся, Валек. Будем тут как животные, пока вот этот потолок на нас не упадет.

— Так что ж, и раньше жизни не было, и сейчас у нас Армагеддон, и дальше только тьма в конце туннеля, а мы все живем и живем? — расхохотался он, вдруг наконец поняв ее. — И даже чем хуже, тем лучше? Такой мы народ?

Да, идти и бежать, куда сердце толкнет: сейчас вот к Ларке, завтра к Петьке, ко всем своим, кто в шахту пробивается, — а иной правды нет, не дано человеку… и опять потянулся к замолкшей, в ухо выдохнул ей:

— Слушай, Ларка, ты это… ну про шахту-то не говори никому. Это ж дело такое… смертельно секретное.

— Все, подлец, проболтался! — засмеялась она. — Да завтра вся больница будет знать. Была больница страшная, а теперь будет дом сумасшедших. Прорвемся, товарищи! Дорогу жизни для себя проложим под землей! Что ж ты, Валек?! Хорошо меня знаешь? Ты пока воевал, я тут, может, уже продалась за укр_аинский паспорт! Мата Хари свидомая! Приятное с полезным совмещаю! А ну-ка пусти меня! На связь мне пора выходить! Ну-ка где моя рация? Доложу про подкоп ваш сейчас! Или уж придуши меня, чтобы я никому ничего не сказала. Знаешь, как убивать? Показать?..

И убил, рот закрыл ей губами — билась, вскидывалась, изворачивалась, словно впрямь его сбросить хотела, и Валька пробивало неистовство, распалялся над ней, словно смерть саму и приколачивал, доставал до подземных глубин, до ее подневольного всхлипа… ничего никому не расскажет, ага, лишь придушенный крик бессловесный и рвался у нее изо рта, задыхалась, зевала, как рыба по дороге с крючка до разделки… И опять просверк света, и опять небывалая легкость и сила, и как будто не надо идти никуда, все вопросы сгорели, все ответы на них… Но увидел, что свечки уже догорают, отпустили бугорчатые аксакальские бороды — время их утекло, надо что-то сказать, что-то главное, сильное, что поможет им не потеряться.

— Ларка, я… Ну вот когда сказал «Что дальше?», это я тебе, в общем, предложение сделал.

— Так давно уже, нет?

— Ну тогда по-другому все было. Петька был… то есть он есть… ты тогда была с ним… — И впилось незабытое старое, словно кто-то клещами из него потянул. — Может, ты с ним и дальше была бы, если бы их с Танюхою детей… короче, если б не война.

— А вот уже мужской вопрос! — засмеялась она. — Самолюбие, да, частный собственник? Ты чего, правда, что ли, дурак? Спроси еще, кто лучше в этом деле. Сейчас тебя это волнует? Позарез надо знать?

— Считай, уже спросил.

— А спросил — отвечаю. Лучше живым быть. Живым — хорошо, а мертвым — никак. Сейчас я с тобой, тут живая. Слышишь? С тобой. Вот и живи, Валек, не думай. — И позвала уже откуда-то издалека: — Живи, Валек, а!

12

Пробились! В родную утробу. И подломились обессилевшие руки-ноги, последние жильные тяги в них лопнули, и радости нет никакой. Пластались на почве ничком и не пили взахлеб, не хватали, а как бы впитывали жалкую прохладу, живительную силу воздуха проточного, пропускали ее сквозь себя, словно рыбы долгожданную воду сквозь жабры.

Приклеенный грязюкой к полу, Петро как будто бы еще не понимал, где очутился, просто чуял, что если б мог крикнуть, то вот этот бы крик далеко загулял, означая протяжный подземный простор, предвещая свободный, нескончаемо долгий, укрепленный железобетонными кольцами путь. А радости не было еще и потому, что сделано только полдела. Наверху продолжались атаки на Октябрь и Изотовку, и уже было жалко своих трехнедельных усилий, что могли оказаться бесплодными, ну заведомо, что ли, обидно за них. Впрочем, все эти мысли и чувства давно уже текли в Шалимове, как кровь, настолько застарелые, привычные, что, считай вот, и не было их.