Держаться за землю

Теперь вместо нудного стона и рева за горой рассыпался лишь мелкий перестук автоматов — ополченцы Кривчени и группа Кирьяна захлестнули замолкшее стадо «катюш».

— Какой ориентир, я не знаю! — заорал ему Дон.

— На луну наводи, на луну! — крикнул Лютов, ничего не найдя на земле и как будто обрезавшись взглядом о серпик над степью.

— Батарея! — ликующе вытянул Дон. — Вспомогательный репер — луна! Наводи в нижний рог!

— Мочи! Мочи! — подхлестнул его Лютов, поедая глазами сквозь линзы уплывающий танковый клин.

— Бронебойным! Заряжай!

Лютов, как ни хотел видеть все, отпустил украинский бинокль, ребяческим движением закрыл руками уши и разинул рот:

— Батар-р-рее! Три снаряда беглым! Аааагонь!

Голова раскололась — огромные гаубицы сваебойными молотами вколотили беззвучно орущего Лютова в землю. Беспроглядную темень, в которой тонули украинские танки, прорезали едва уловимые просверки трасс; из железных казенников совершенно беззвучно выпрыгивали раскаленные гильзы, пружины досылателей вгоняли в круглые зияющие шахты новые снаряды, выхватывая их из подносивших черных рук, и в дульных тормозах орудий просверкивали огненные жала.

Оглохший Лютов, не стерпев, приник к биноклю, и в башке его тут же забил мягкий молот торжествующей крови: бронебойные трассы вонзались в ползучую массу машин, и подслепые танки шевелились уже, как сцепившиеся скорпионы, в неперелазном огненном кольце. По черной степи пробегали неистовые фосфорические вспышки, в смерчевой рост пускались уродливые ядовито-зеленые груши, ударяли фонтаны бенгальской пурги и уже там и сям полыхали костры — и Лютов не видел, но знал, что там визжащими толчками рвутся упрятанные под броней кумулятивные снаряды, и кулаками детонации боеукладки изнутри вышибает кормовые экраны и люки «булатов», а то и вырывает и подбрасывает целые полусферические башни, словно крышки кипящих кастрюль, подлетающие на рекорд высоты, и что другие башни за секунды выгорают изнутри, и тошнотворный сладкий запах жареного мяса, мешаясь с гарью масла и солярки, уже разливается в воздухе, на катках, словно сами собой, словно перекаленные, лопаются и со звоном стекаются на землю зубчатые гусеницы, с «бээмпэшек» сдувает десант, и они разрываются, как перезрелые стручки акации в сдавивших пальцах. Вокруг же едва различимо сквозь грохот кричали:

— Бронебойными! Беглым!

— Нет, нет бронебойных! Одни фугасные остались! Дон! Фугасные давать?!.

— По лагерю, по лагерю! — не слыша себя, крикнул он и, поведя биноклем влево, в глубину, увидел, что по лагерю давно уже работает вторая батарея, что без его команды делается то, чего он хочет: как будто плазма солнечного ветра лизнула улицы брезентовых палаток, железных кунгов, бензовозов, тягачей…

По всему восьмикратно притянутому, еще вчера недосягаемому, а теперь беззащитно открытому стойбищу вездеходных машин и людей, как по туше огромного зверя, пошли огневые нарывы, с перекатистым гулом и рокотом выросли кипящие избытком огненного сока кочаны, что до этой минуты могли вырастать лишь по ту, ополченскую, сторону фронта, и надо всем этим сверкающим, трясущимся пространством Лютов властвовал.

3

— Ну что, Валек, не вздрючат нас козлы за ранний выезд? — улыбнулся Петро через силу — не с той пугающей Валька улыбкой возбуждения, с которой брат шел в боевые соприкосновения, и не с тем стекленеющим взглядом, когда уже как будто все равно, с какой силой бить, и собственная жизнь нужна лишь для того, чтоб резать всех подряд укропов, а не затем, чтоб для кого-то и чего ее продлевать.

Лицо с еще больше заострившимся носом и впалыми щеками, покрытыми жнивьем давно не бритой бороды, сейчас было строго в своей отрешенности, как и лица всех прочих ребят, выползавших из шахты под небо. Громадное значение того, что уже началось наверху, не требовало слов и даже обесценивало все возможные слова. Блестящие, как антрацит, глаза Петра смотрели безжалобно, но виновато, с какой-то покорной тоской, словно Петька прощался с Вальком, а верней, не хотел с ним прощаться — ни как мертвый с живым, ни тем более наоборот.