Держаться за землю

И оттуда, куда, по идее, укатился Петро, туго грохнуло, и Валек уловил промельк бешеного огневого шмеля — уносящееся по дуге боевое корыто ушибленно дернулось, озарилось мгновенным бенгальским огнем. На правых катках его лопнула гусеница, со звоном потекла и расстелилась по земле. На застывшей машине скрестились колючие трассеры, заискрили по темной броне, и «беэмпэшка» словно бы обгадилась снопами сварочной пурги и беглым пламенем. И вот уж теперь, точно как охотники к подраненному зверю, к ней побежали полдесятка ополченцев. Валек увидел спину убегающего Петьки и, по-собачьи выбравшись из-под «катюши», припустил за ним следом.

Люки были распахнуты взрывом, одна из двух створок в дочерна опаленной корме оторвана напрочь, а они, приближаясь к машине, все держали на мушке зловонный, как сковорода нерадивой хозяйки, десантный отсек, словно кто-то еще мог оттуда выскочить и начать в них стрелять. Жар раскаленного железа, вязкий чад выгорающей краски и пластика, сладкий запах паленого мяса, отдаленно знакомый по шахтным пожарам, не давал продохнуть, а Рыбак, подошедший к убитой рептилии с правого борта, приготовил гранату.

Вопросительно глянул на Петьку, но тягуче растущий, словно бычий, рев боли из железного этого склепа обварил и напряг по-другому их всех.

— Чё делать-то?! — жалобно и виновато воскликнул Рыбак, обшаривая всех трусливыми собачьими глазами.

— Трусы снимать и бегать! — Петька бросил Вальку в автомат и, схватившись за створку, отдернул ожженную руку. — А, с-сука!

А из общего гроба, из печи, продолжать мычать взрывами кто-то, и Петро кое-как протолкнулся, проскребся вовнутрь, зашуровал в горячих недрах, натыкаясь на что-то уже не железное и матерясь от отвращения и боли.

За спиной, на вершине кургана, лупили орудия, но Валек словно их и не слышал, ощущая нытье в животе от чужого надрывного «Му-у-у!» и то и дело вздрагивая от застеночных, мучительно далеких и близких вскриков брата, как будто закапканенного чем-то. Прижженный, провонявший едким пластиком, Петро спиною вывалился из духовки, перхая и скребя когтями грудь, выпучивая дикие, в слезах животной боли и удушья ослепшие глаза.

— Тяни… — прохрипел, и Валек с Рыбаком вцепились в безвольно свисающие тугие, бескостные руки, в неподъемно тяжелое, словно в камнедробилке побывавшее, тело.

Напружились, вытягивая закапанную как бы сургучом лопоухую бритую голову и широкую плотную спину с ленивыми язычками огня — на ней горели хлопья пятнистого комбинезона, и в прожженной дыре багровело и пузырилось липкое мясо. Вальковы внутренности сжались, даже будто свились, как белье, — и чуть не вырвало на эту жареную спину.

— Чё делать-то, а? — опять виновато взмолился Рыбак.

— Санитары где, санитары?!

— Какие?! Своих, что ли, раненых нет?!

— Зачем полез, Шалимов?! — уже обвинительно хрипнул Рыбак. — А ну как сам — цыпленок табака? Нужда была шкварки отскребывать. Гореть из-за них… Пускай бы уж и доходил… до готовности. «А»! «Ы»! Больно, да?! А как ты нам?! Теперь почувствуй нашу боль — гори в аду, как крыса в бочке. Пришли как нелюди и сдохните как нелюди. Лучше б пулей, конечно, или сразу по стенке размазало — так и нам, и тебе облегчение, а то будто мне нравится слушать, как ты нам надрываешься хуже Бобика на живодерне.

А обожженный человек, на котором бушлатом прибили огонь, продолжал кричать так, словно его всё отдирали от брони кусками. И Петро посмотрел на него с темным недоумением, словно сам еще не понимая, почему полез в печку за ним, а потом перевел построжавший, прояснившийся взгляд на умолкнувшего Рыбака:

— Потому и полез, что орал. Воевал-то он с нами, допустим, как нелюдь, а вот кричит совсем как человек.

4

Котелок Богуна разрывался от непонимания, что происходит и что ему делать. Не может быть, чтоб эти крысы осуществили то, чего не может быть.

На пять часов была назначена атака на Изотовку, и он тоже был должен повести батальон на Бурмаш. Полковник Лихно обещал огневую поддержку, и вот была несчитаная тревожащая вылазка «жуков», а потом заработали закурганные «грады», дежурно перепахивая полоску развороченной земли шириной меньше трех километров. И обычная ругань в эфире была: «Эверест! Эверест! Где огонь?! Заснул ты там, … в рот?!» И когда на кургане зачастили огромные гаубицы и затряслась на севере земля, для Богуна все это было знаками нормального хода вещей, хотя и показалось, что дистанция стрельбы необъяснимо, словно спьяну, укорочена. А еще через миг весь эфир разорвался хрипящим, подыхающим лаем обваренных, ослепленных, оглохших людей, словно силой какого-то колдовского заклятия оказавшихся там, куда били железные молоты.