Держаться за землю

Бесконечный тупик оборвался, впереди завиднелся затопленный обвальным громыханием простор, и обнажившиеся парные пути потянулись по мощной щебенчатой насыпи, по уже бесприютной равнинной земле, забирая все круче и круче налево. Передние бойцы присели у обрыва в поднебесную сталеплавильную, грохочущую пустоту, сигнально вскинув руки в тактических перчатках, и все передовое стадо с пастухами тоже встало.

— Фагот, Фагот! Чё, как там?! — задышал Джохар в рацию, все такой же свободный и резкий, с огневыми глазами, но сейчас Порываю впервые показавшийся жалким — со всей своей хищной сноровкой, во всем победительном великолепии.

«Теперь-то зачем играют в войнушку? Зачем приседают, сигналят, глаза напрягают, все чувства? Ведь дело не том, кто быстрей и ловчей, а в том, что от нас жизни нет». Такими бессмысленными показались все эти резкие командные слова и отработанные точные движения, такими нелепыми, жалкими, как если бы смотрел на цирковых медведей и собак, которых так долго шпыняли и мучили, что они научились и бить в барабан, и баранку крутить, и всему, чего зверю в природе не нужно.

Но как только в Джохаровой рации захрипело: «Все чисто», — и передние кинулись в чистую степь, и туда же, как скот, побежали и пленные, Порывай вмиг почуял потребность и необходимость делать все, как они, как учили, повторяя те самые цирковые движения, что вработались в мышцы и кровь. И как только, толкая своего д́ Артаньяна, очутился в грохочущем беспределье равнины, сердце тотчас подпрыгнуло к горлу и забилось, как рыба.

Увлекаемый массой своих и чужих, он бежал так томительно долго, что уже и взмолился, чтобы рядом рвануло и попадали все. Никуда он как будто бы и не смотрел, видя только блестящие рельсы, передние спины да шершавую блекло-зеленую смазь полосы отчуждения, даже вот и старался никуда не глядеть, как если бы по-детски верил, что если не посмотришь на враждебное, то и оно тебя не различит. Но, перед тем как рухнуть на живот, он все-таки увидел громадные висячие клубы коричневого праха над курганом и тотчас же новые огненно-черные выбухи, и страшно это было, как разорванный на множество соцветий, неистово длящийся ядерный взрыв. «Да остался ли там кто живой?» — прижимаясь всем телом к колючему щебню, подумал он тут же. Казалось, и гору саму сейчас раскидает разрывами, сровняет с землей, как песочный кулич. «Неужто всё? Неужто бежать уже не от кого? И в атаку идти уже незачем? Неужели и вправду никого из нас тут — и меня! — не убьют?» — с недоверчивой, хлипко-зачаточной радостью спрашивал он, по команде Джохара поднявшись и гоня по железке табун мертволицых людей.

На второй перебежке почудилось, что огромные огненные кочаны вырастают уже не на плоской вершине горы, а порядком левей от нее, то есть ближе к железке, вдоль которой бежал батальон. Но что вообще он мог увидеть сквозь эту разбухающую пылевую кашу, готовую перевалить и за железку? На видимом пространстве, отделяющем их от кургана, не рвалось ничего, ни один черно-огненный куст-великан не взметнулся на плоской травянистой земле между этой расплывшейся, распыленной горою и насыпью, и они забирали левей и левей от кургана, подчиняясь изгибу железки, с каждым шагом, рывком расширяя пространство нетронутой, разве только гудящей и дрожащей земли.

«Меня не убьют, — не то молился, не то спрашивал, не то внушал себе Артем, щемяще чувствуя вокруг себя слепую, беспреградную, незаживающую пустоту, которую так быстро прожигает любой кусок горячего металла, и надо десять, двадцать километров воздуха, чтобы он наконец-то ослаб на излете. — Меня нельзя убить — я же так хорошо понял все, что мы делаем тут. Я еще никого не убил, если только случайно, не видя, по команде работать по вспышкам, и уже никого не убью, не хочу убивать, чтоб за это потом не убили меня. Нет, меня не убьют — я же только что понял, как люблю этот воздух, деревья, траву, солнце, небо… и все. Нельзя убить меня всего, со всем, что я чувствую, понял, меня, которого так любит мать… и ранить нельзя… нельзя ничего у меня оторвать — как же я покажусь тогда маме и зачем мне тогда будет жить? Мне нужно все, особенно глаза, особенно руки, особенно ноги, особенно… ну, в общем, член… и особенно все».

Горячил сам себя этой страстной мольбой и неистовым самовнушением, подгоняя тычками своего д’Артаньяна и ту, в грязно-розовом пуховике, круглозадую бабу… нет, девушку, может, ту, его девушку, и Артему — сейчас! — захотелось заглянуть ей в лицо, и даже будто загадал, что если девушка окажется той самой, ее лицо — еще лицом, хотя бы проблеском того лица, а не надутой гноем грелкой, то тогда он и вправду спасется.