Держаться за землю

— Хайло свое заткни! Запомни, вовченя: ще раз ти в комбати полiзеш — зламаю!.. В эфире що, в эфире?!

— Батя! Батя! Перебежки от промки к железке!.. Обходят нас, обходят! — пробивались дрожащие заполошные крики сквозь бешеный треск.

— Карат! Карат! Всей артиллерией огонь по высоте! По Эвересту, блядь, по Эвересту! — хрипел Лихно сквозь шорохи помех. — Повторяйте! Повторяйте!..

— Услышал — нет?! — принижающе зыркнул Богун на Джохара. — Зараз зметуть их з кургана, як вiником!.. Боксер! Боксер! Снимай своих и дуй к путям! К железке, к железке! — закричал он в наплечную рацию, ощущая прилив зрячей силы. — Седой! Седой! К железке! Пулеметы оставь — остальных отводи под прикрытием!

— Как пойдем?! По железке?! Ты чё?! Там же голое место! Видно как на ладони! Нигде не залечь! — сверкнул на него глазами Джохар.

— К Аллаху не хочешь уже? — презрительно ощерился Богун. — В тебе ж страха нет? Що, прорiзався?!. Прикроемся с фланга. И спереду теж. — Почуяв горячий толчок изнутри, он вспомнил о пяти десятках беженцев, оставленных при шахте тягловым скотом. — Давай к АБК! Вiзьми там всiх рабiв! Знайди бiлi прапори. Покажемо всiм: не стрiляйте! Свiтанок вже скоро.

Джохар, понимающе зыркнув, побежал по окопу.

— Артист, Шило, Немец, за мной! — услышал лежавший в цепи Порывай и, как ни льнуло его тело к уже переставшей трястись и труситься земле, рванулся за Джохаром, побежал.

В теле будто бы лопнула перетуженная до предела струна, и Артем ощутил облегчающую глухоту ко всему, что не есть его собственное ознобленное тело и угроза ему. Невиданно огромные воронки с похожей на мерлушку дымящейся землей вокруг. Щербатые проломы и бетонные куски, висящие на арматурной паутине, как будто сама ткань реальности протерлась до своей каркасной сетки и саму эту сетку скрутило, изорвало и перекорежило. Туманно-розовая трехэтажка АБК с зияющим от крыши до фундамента проломом.

Джохар тащил их к левому крылу, к которому Артем давно забыл дорогу, как велели. Зашуркали ногами по битому стеклу и кирпичу, обшаривая лом и крошево лучами фонарей.

Джохар прикладом выбил штырь из наварных проушин, рванул окованную дверь:

— Эй вы там! Выходите! Быстрее! Быстрей, сказал, свиньи, быстрей! Считаю до трех и бросаю гранату! Всех по стенке размажу!

В леденистом подвальном нутре заскреблись, заворочались и полезли наверх отмороженные, давно уже безвозрастные люди — хватаясь за перила стариковски слабыми, как будто потрошеными ногтистыми руками, подымая на свет фонаря безобразно опухшие или, наоборот, испитые, иссохшие лица, белесые, точно проростки картофельного клубня, залежавшегося в погребе, дрожа не от страха, а лишь от натуги, обрываясь и падая от истощения сил. В черных ямах и щелочках глаз жила одна животная, смирившаяся боль и такая глухая тоска, что казалось, и страх умереть не заставит их двигаться.

— Пошли, пошли, пошли! — частил Джохар гортанным лязгающим голосом, срывавшимся от спешки и страха обрушения бетонных перекрытий. — Бегом, сказал, свиньи! Бегом! Кто упадет, вот тут останется лежать! И тряпки, тряпки белые берите! Все, что у вас белое, рвите!.. Артист, в пищеблок! Там белые халаты были!.. Не знаю, где! Роди!.. Быстрей, быстрей! В колонну! Быстрей! Руки, руки на плечи переднему!

Последняя команда показалась Порываю идиотски-бессмысленной, но еще через миг он подумал, что только так, лишь опираясь на переднего, и мог человек устоять или попросту не потеряться, не отбиться от стада-цепочки. И вот так, паровозиком, словно слепые, как большие, уже престарелые дети на безумном детсадовском утреннике, полуживой народ засеменил на сортировочную, и Артему пришлось делать самое дикое, неестественное и смешное, что только возможно. Хотелось метнуться к укрытию, скатиться в окопчик, прилипнуть к земле, но он был вынужден подлаживать свой шаг под это семенящее движение, придерживать сердце, все свое существо. Он ощутил себя привязанным к цепочке, стреноженным ее слепой, ползучей немощью и не сразу услышал, что и сам уж кричит, как Джохар:

— Быстрей, быстрее, суки! — из одного лишь страха и потребности поскорей очутиться в укрытии, за железной стеной вагонеток, за высокой бетонной плитой, и голос его, то и дело срываясь, звучит по-детски тонко и просительно.

Умеряя прыть сердца, он чувствовал себя нисколько не сильнее всех этих людей, ощущал свою малость, слепоту, беззащитность, может, даже острей, чем они, отупевшие от неподвижности плена, от побоев и голода, ощущал свою с ними мучительную нераздельность. Ему было жалко себя: во всех этих пленных увидел то страшное, во что уже начал превращаться он сам. Оружие в руках и броник на плечах были только бессмысленной, изнурительной ношей. Он старел на бегу с каждым новым далеким, осязаемым пятками вздрогом земли.