Державин

Истинно сказать, рожею кувяка да разумом никака. Хозяйка, чернобровая и черноволосая, не была хороша лицом, однако и она казалась миловидною рядом с мужем – рот толстый, в нос гундит. Державин не удержал улыбки, спомнив ходивший при дворе анекдот. Суворов, ценивший в Хвостове его исключительную преданность, доброту, заботу о дочери Наташе, выпросил ему у Екатерины II звание камер-юнкера. Когда кто-то из придворных заметил, что по наружности Хвостову не пристало быть камер-юнкером, императрица ответила: «Если б Суворов попросил, то сделала бы и камер-фрейлиной».

И сделала бы! Не под силу царям, видно, лишь делать поэтами…

Суворов меж тем перешёл от Растопчина к Хвостову и напряжённым перстом щёлкнул его по курносой дуле.

– Пиши, Митя! Поспешай за нашим русским Оссианом – Державиным. Авось, что путное и выйдет…

– Дядюшка! – с сержением в голосе вступилась хозяйка Аграфена Ивановна. – Да что ж ты мужа моего так страмишь? И ещё при всём честном народе!

– Грушка-чернавка! Бес полуденный! – тихо, но явственно пробормотал недолюбливавший племянницу Суворов и, отскочив от Хвостова, добавил громче: – Расщекоталась, сорока. А того не понимаешь, что нельзя яньку-самохвала защищать.

– Мы все поем Суворова, – примиряюще сказал Державин. – А уж кто лучше, кто хуже – не нам судить. Пусть ужо за то сатирик нас гложет.

– Вот-вот! – добродушно промурчал Хвостов. – Стихи от души, от сердца – сие-то главное…

– Чтите истинных героев, славьте отважных, смелых людей. – Суворов снова начал чудить. – Признаться, я знаю только трёх смельчаков на свете.

– Кого же, ваше сиятельство? – встрепенулся любопытствующий Растопчин.

Фельдмаршал разжал левую руку и принялся загибать пальцы:

– Римлянина Курция, боярина Долгорукова, да старосту моего Антипа. Смотри: первый бросился в пропасть, второй говорил правду самому Петру Великому, а третий один ходил на медведя…

Провожая гостей, Суворов стремглав прошмыгнул мимо зеркала, завешанного холстиной. Он погрозил ненавистному стеклу и хрипловатым баском, чуть подвывая в подражание актёрам, прочёл:

Триумф, победы, труд не скроют времена,Как молньи быстрые, вкруг мира будут течь.Полсвета очертил блистающий ваш меч;И славы гром,Как шум морей, как гул воздушных споров,

Из дола в дол, с холма на холм,Из дебри в дебрь, от рода в род,Прокатится, пройдёт,Промчится, прозвучит,И в вечность возвестит,Кто был Суворов!

В чудачестве с зеркалами, которые он приказывал снимать или занавешивать, таилась своя причина. Суворов любил себя, но не того, каким его создала природа: того, он не признавал, не хотел видеть и знать, но иного, каким он создал себя сам. Таким он видел себя не в стекле, намазанном ртутью.

Он видел себя истинного в зеркале русской поэзии и прежде всего поэзии Державина…

В прихожей стояли готовые к отправке кожаные чемоданы.

– Как, Александр Васильевич? Только-только прилетели в Питер и уже собираетесь дальше мчаться? – жалея его старость и худобу, сказал Державин.

– Мне здесь не год годовать, а только час часовать! – отвечал фельдмаршал и внезапно начал перескакивать через чемоданы.

– Ваше сиятельство, что вы делаете? – воскликнул Растопчин.

– Учусь прыгать!

– Да зачем вам?

– Как зачем? Ведь из Кончанского да в Италию, ой, помилуй бог, как велик прыжок… Поучиться надобно…

3

В ожидании выхода императора в зале Зимнего дворца жужжали, шушукались, перешёптывались разряженные вельможи. Тут были любимцы императора – барон Кутайсов, Растопчин, генерал-лейтенант барон Аракчеев, военный губернатор Питербурха генерал от кавалерии фон дер Палён, отец возлюбленной Павла генерал-прокурор Лопухин, вице-адмирал де Рибас и переживший всех и вся при дворе Александр Андреевич Безбородко.

Державин, морщась (узкий сапог трутил ногу), отвечал на поклоны бояр, почуявших, что он снова входит в силу.

Поэт вернул себе милость царя подношением оды «На новый 1797 год», в которой искренне и с большим поэтическим жаром отметил многие добрые начинания Павла I. Император освободил всех политических узников (в том числе Новикова, Радищева, Косцюшко[59]), ограничил барщину тремя днями в неделю, круто повёл борьбу с казнокрадством и лихоимством чиновников, расцветшими при Екатерине II, отменил тяжкий рекрутский набор.

Он поднял скиптр – и пробежалаСтруя с небес во мрак темниц;Цепь звучно с узников упалаИ процвела их бледность лиц;В объятьях семьи восхищенныхОблобызали возвращённыхСынов и братьев и мужей;Плоды трудов, свой хлеб насущный,Узнал всяк в житнице своей.