Державин

Но жаловался государю Девята Державин: «А когда я стал стар и дряхл и глазами худо вижу и скорбен главною и внутреннею болезнью, то впал в бедность. Оклада на мне денежного не положено. Сын Потап 8 лет в доме увечен, глух и дряхл. Жительство имею в Казанском уезде в деревне Кармачах».

Истинно, молвить стыдно — имел в ней Девята Иванович только свой двор, да крестьян три двора, а людей семь душ: в том числе два недоросля, да бобыльский один двор, и у помещика жили за скудостию сын крестьянский да два недоросля… Нет, до бога высоко, до царя далеко!..

Сбродный люд в каморе меж тем болтал разное: беглые все больше сетовали на тяжкие подати, на лютующих помещиков и старост, на нестерпимую голодуху.

— С весны починаем в мучицу пелы да солому подмешивать, а иные едят лист липовый и кору березовую толченую, отчего происходят многие болезни, даже до умертвия, — обыденно рассказывал мужичонка с всклокоченной бородой.

В другом углу гнусаво гудел густобородый верзила в донельзя драном чекмене:

— …Потому как покушался довесть до сведения нашей матушки царицы о беззакониях, творимых у нас на Яике… Жалованье повсеместно удерживают и всяко самовольничают: старые права и обычаи рыбной ловли уничтожают. В багренье, да в севрюжье рыболовство, да в осеннюю плавню половину улова забирают себе. Нам то не любо…

— Так тебе, ослопина, и надо! — насмешливо отозвался кто-то из темноты. — Глядишь, скоро все отымут: ни севрюжки, ни женки собственной не попробуешь — будешь холоп холопом!

— …Генерал Черепов с командою многих побил, а иных повесил, прочих же сек нещадным или простым кнутом, — продолжал уныло гудеть казак. — Им веселие, а нам отягощение и разорение…

— Эх вы, а еще вольными казаками прозываетесь, — снова послышался насмешливый голос. — Что же тогда нам, подъяремным, делать прикажешь?

Ах, когда бы нам, братцы, учинилась воля,Мы б себе не взяли ни земли, ни поля,Пошли б, братцы, в солдатскую службу.

И сделали б между собою дружбу.Всякую неправду стали бы выводитьИ злых господ корень переводить…

— В Шацком уезде, — бормотал мужичонка, — холопы ночью, в самое первосоние усадьбу да и запалили с четырех концов. Так боярин, сказывают, со страху постель свою опрудил. А от усадьбы богатой да ото всех служб остался один прах…

Державин в сии подлые разговоры не вступал, лежал себе да помалкивал. Только подумал: «Нет, эта болезнь нам еще отрыгнется…»

— Ах! Безвинно меня оболтали!.. — с воплем вверзился в камору щеголь в новехоньком шелковом камзоле, отороченном кружевными пелепелами.

«Ишь, шаркун паркетный, чать, много полов перешаркал, попробуй и энтого!» — с неприязнью подумалось Державину, но тут же сержант поспешил подняться. Щеголь пал оземь в омрак с дерготою, корчами и кривлянием.

Державин подошел, опрыскал его водою, и щеголь очнулся. Назвался дворянским сыном Бурсовым Борисом. Поведал, что обвиняют его в подделывании векселей на крупную сумму денег, тогда как он ни сном ни духом неповинен. Показалось Державину, что видел он сего щеголя в нечистых компаниях за зернью да картами, но по свойственному ему простодушию сержант тут же отогнал от себя подозрения.

— Ничего не поделаешь, братец, терпи… Видно, одного мы с тобою поля ягоды — оба напрасно страдаем… — сказал он Бурсову. — Переждем-перетерпим, да после споминать будем и смеяться!..

А как было ему теперь не до смеху, то снова лег в своем уголку. Стал думать о себе, о своей судьбе-судьбинушке злой.

Всю юность в трудах провел, да что толку? Трудиться барану вечор и порану! Прилежен был, учась три коротких года в Казанской гимназии под началом известного автора и переводчика Михаила Ивановича Веревкина. Скромностью и рвением выделялся среди солдат-дворян в Преображенском полку, где не токмо понужден был по бедности пойти на хлебы к семейному солдату, с коим жил в одной связи, но и наравне с крестьянскими детьми ходил за провиянтом, чистил каналы, разгребал снег около съезжей, усыпал песком учебную площадку…

Как боготворил он молодую императрицу Екатерину Алексеевну! В памятный день переворота, в ту самую минуту, когда она отправилась в Питербурх для свершения отважного дела, стоял на часах в Петергофском дворце, но позже никакой милости не удостоился. Осьмой уж год в Преображенском полку, а офицерского чина все не получил, тогда как другие вона уж как далеко прыгнули!

Будучи в ямской подставе, написал славословие государыне Екатерине Алексеевне в ожидаемом от нее благодеянии и покровительстве:

Таков твой суд есть милосердый,Ты как к нам сердобольна мать…Грозишь закона нам стрелою;Но жизнь преступших ты блюдешь,Нас матерной казнишь рукою —И крови нашей ты не льешь…