Державин

Мурзам твоим не подражая,Почасту ходишь ты пешком,И пища самая простаяБывает за твоим столом;Не дорожа твоим покоем,Читаешь, пишешь пред налоемИ всем из твоего пераБлаженства смертным проливаешь;Подобно в карты не играешь,Как я, от утра до утра.Не слишком любишь маскарады,

А в клоб не ступишь и ногой;Храня обычаи, обряды,Не донкишотствуешь собой;Коня парнасска не седлаешь,К духам в собранье не въезжаешь,Не ходишь с троном на Восток;Но, кротости, ходя стезею,Благотворящею душоюПолезных дней проводишь ток…

В кабинет бесшумно вошел статный большеглазый красавец во флигель-адъютантском мундире Ланской. Она с чуткостью искушенной женщины, не поворачивая головы, движением руки нашла его, остановившегося позади.

— Мы с Александром Дмитриевичем до ночи друг другу вслух сию оду читывали. До чего все верно!..

«Еще бы! — язвительно подумала Дашкова. — Ведь единственное идеальное лицо в сем сочинении — сама Фелица!» — и быстро ответила:

— Истинно так! Поэт проявил, право, государственный ум в оценке своей императрицы и в назидание прошлым кровожадным и злобным владыкам на троне:

Стыдишься слыть ты тем великой,Чтоб страшной, нелюбимой быть;Медведице прилично дикойЖивотных рвать и кровь их пить.Без крайнего в горячке бедстваТому ланцетов нужны ль средства,Без них кто обойтися мог?И славно ль быть тому тираном,Великим в зверстве Тамерланом,Кто благостью велик, как бог?..

— Ах, все эго правда! — Екатерина II батистовым платочком вытерла мокрое лицо. — Александр Дмитриевич, друг мой! Вели-ка вызвать посыльного моего Федора Михайловича, дабы он всем министрам оду сию разнес. А мы с Екатериной Романовной сейчас каждому поименно те строчки подчеркнем, в коих он толь верно задет…

5

— Они с этой карлицей Дашковой решили меня в срамном виде выставить. Ишь как быстро сплясались…

Иль, сидя дома, я прокажу,Играя в дураки с женой;То с ней на голубятню лажу,То в жмурки резвимся порой,То в свайку с нею веселюся,То ею в голове ищуся;То в книгах рыться я люблю,Мой ум и сердце просвещаю:Полкана и Бову читаю,

За Библией, зевая, сплю…

Генерал-прокурор вертел в руках нумер «Собеседника», тыкая пальцем то в одно подчеркнутое место, то в другое, а Бутурлин и новый управляющий экспедиции, свойственник князя Сергей Иванович Вяземский очестливо стояли подле него.

— Державин — несносный перекорщик! — скороговоркою бросил Бутурлин, изобразив на смазливом лице крайнюю степень осуждения. — Сей пустобред только бумагу маракать умеет…

— Да, Александр Алексеевич! И еще порядочный неслух, — добавил новый управляющий. — Самолично, по собственному почину решил за минувший год расходы и доходы империи подсчитать.

— Но я же приказывал не делать нового расписания и табели! — Вяземский отшвырнул журнал.

— Я поставил господина статского советника о том в известность.

— Ну а он?

— Сказал, что приказание сие мудрено и причины ему он никакой не видит…

Причина, однако, существовала, и серьезная. Генерал-прокурору было выгодно занижать доходы государства, выявленные после ревизии. Когда требовались дополнительные средства, а по официальным документам получалось, что взять их негде, тут-то Вяземский и использовал не вошедшие в расчет поступления, удивляя царицу мнимой своей изобретательностью. Но простодушный и прямой Державин не понимал, для чего надо было скрывать доходы. Забрал он у столоначальников все бумаги, сказался на две недели больным и составил новую табель, из которой явствовало, что государственный бюджет можно увеличить на восемь миллионов рублей.

В один из докладных дней, в присутствии всех членов экспедиции Державин представил генерал-прокурору свой труд со словами:

— Вы изволили приказать не сочинять новой табели, а поднести старые. Сие исполнено. Но, думая, чтоб за то не подвергнуться гневу монаршьему не только нам, но и вашему сиятельству, осмелился я сочинить правила, из коих вы изволите увидеть, что можно показать и новое состояние государственной казны.