Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

Через некоторое время (впрочем, с точностью не установленное) Семен Кириллович вновь оказывается за границей, о чем пишет с нескрываемой иронией: «Прежние гонения добрых моих соотечественников принудили меня жить в неведении о моих приятелях». Первые слова фразы звучат скорее как оксиморон. Однако имена этих его «добрых гонителей» неведомы. Понятно лишь, что он стал свободен от их докучливой опеки по крайней мере с 1735 года и выступал во Франции под конспиративным именем – князь Тенкин. Об этом говорит рапорт тайного французского полицейского агента, зорко следившего за перемещениями этого «русского». Этот самый Тенкин занимался самообразованием, учился в Париже, в том числе и в знаменитой Сорбонне. Сообщалось также о его прогулках в Тюильри, посещениях итальянской и французской комедий, ужинах с актрисами, визитах к нему банкиров и адвокатов, выполнении ряда посольских поручений. Известно также, что в апреле – сентябре 1741 года князь путешествовал по Италии. Он, между прочим, коротко сошелся с философом-просветителем Дени Дидро (1713–1784), скульптором Этьеном Морисом Фальконе (1716–1791), а также с ученым-иезуитом, философом Луи Бертраном Кастелем (1688–1757), чей трактат «Оптика цвета» (1740) весьма его впечатлил.

По насыщенности событий жизнь Нарышкина, особенно первая ее половина, напоминает авантюрный роман. О значительности и крупности его фигуры свидетельствуют слухи, упорно распространяемые о нем в России и Европе. Историк Сергей Соловьев сообщает о том, что в конце 1739 – начале 1740 года, после жестокой казни князей Долгоруких, немецкая печать сообщала о якобы готовящемся заговоре Долгоруких, Голицыных и Гагариных, желавших низвергнуть правительство Бирона и возвести на престол Елизавету. Новая же государыня будто бы должна была выйти замуж за Нарышкина, который уже давно находился за границей. Понятно, что все это были досужие сплетни, инспирированные врагами цесаревны и русской партии при дворе, и верить им было нельзя. К тому же сердце Елизаветы давно уже было пленено бывшим певчим церковного хора, пригожим Алексеем Разумовским (с ним, а вовсе не с Нарышкиным, она потом тайно обвенчается).

Поговаривали и о том, что Нарышкин убоялся преследования со стороны регентши Анны Леопольдовны. Но все было как раз наоборот – именно при этой правительнице он полностью легализовался. Как только она пришла к власти, российский посланник в Париже князь Антиох Кантемир передал в Петербург нижайшую просьбу Семена Кирилловича, «чтоб всемилостивейше повелено было ему жить здесь (в Париже. – Л. Б.

) год при мне». На что 14 марта 1741 года последовала разрешительная резолюция: Нарышкину «еще на год остаться при вас [Кантемире] для окончания своих наук

, а вы по своему усмотрению употребляйте его в делах».

Надо сказать, жизнь и судьба Нарышкина толкуются подчас весьма превратно. Так, исследователь Раиса Слободчикова в своей книге «Романовы, Нарышкины и их потомки» (2007) утверждает, что Елизавета якобы была очень обижена на его побег за границу, потому во все время царствования он «продолжал оставаться на грани опалы». Подлинное же его возвышение произошло лишь при Екатерине II.

На самом деле Елизавета сохранила благодарную память о своем втором фаворите, и уже в день своего вступления на престол, 25 ноября 1741 года, произвела его из камер-юнкеров в действительные камергеры. Конечно, первого своего сердечного избранника Александра Бутурлина монархиня наградила куда щедрее (тот был пожалован в генерал-аншефы), но Нарышкин и в таком своем повышении увидел «истинное великодушие» императрицы и, по словам князя Антиоха Кантемира, принял его с «всеподданнейшей благодарностью». А 31 декабря Елизавета назначила его посланником к английскому двору, и он незамедлительно отправился в Лондон. Впрочем, в туманном Альбионе он пробыл всего семь месяцев, а все потому, что его посольская миссия была воспринята англичанами с опаской: те вскоре уверились, что он более склонялся на сторону Франции. Словом, на дипломатическом поприще Семен Кириллович славы себе не стяжал.