Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

Казалось, наступила новая эра – свободы, кротости и человеколюбия. Дух вольнодумства охватил и окрылил общество, и первым зримым его воплощением оказалось свержение ига павловского дресс-кода с его «ощипанной, кургузой прусской формой». Литератор Яков де Санглен вспоминал, как уже накануне присяги Александру I «среди залы несколько офицеров изъявляли радость свою, что будут по-старому носить фраки и круглые шляпы». О том, что запрещенные ранее моды воспринимались именно как символы свободы, свидетельствует немецкий писатель Август Коцебу, оказавшийся в Петербурге через два дня после кончины Павла I: «Я с большим трудом протиснулся через толпу, чтобы взглянуть, что там происходит. Наконец мне это удалось – и что же я увидел? По улице проходила первая круглая шляпа

(курсив А. Коцебу. – Л. Б.

). Она, по-видимому, произвела на толпу более благоприятное впечатление, нежели освобождение всех государственных преступников; все лица сияли радостью, все ликовали».

Моды уже не насаждались по капризу взбалмошного венценосца, но были желанны для всех, а потому всякое новое веяние подхватывалось и принималось с жадностью. Время выдвигало своих лидеров моды, лансеров (от глагола «lancer» (фр.) – запускать, вводить, кидать) – тех, чье харизматическое обаяние вызывало неукротимое желание подражать их манерам, одежде, прическе. Лансер обладал особым инстинктом моды. О таких людях с удивительной проницательностью писал Иван Гончаров: «Ни у кого нет такого тонкого чутья в выборе того или иного покроя, тех или иных вещей; он не только первый замечает, но и издали предчувствует появление модной новости, модного обычая, потому что всегда носит в себе потребность моды и новизны. Эта тонкость чутья, этот нежный изощренный вкус во всем… когда другой не поспел или не посмел и подумать подчиниться капризу [моды], и охладеть, когда другие только что покорятся ей».

Оказавшись в марте 1801 года на знаменитом Невском проспекте, можно было наблюдать, как толпа зевак жадно глазела на двух щеголеватых молодцов, а некоторые, самые дерзкие, подошли вплотную и взяли их в кольцо. Эти молодые люди были приметными лансерами эпохи: Михаил Леонтьевич Магницкий (1778–1855) и Иван Савич Горголи (1773–1862), приковавшие к себе общее внимание. Мнилось, что тогда пробил их звездный час. Кто же они?

Сразу же после смерти Павла I Михаил Магницкий прибыл в Северную Пальмиру из Парижа, где находился в составе русской дипломатической миссии, и сразу же был признан «первым франтом в петербургском обществе». Он отчаянно щеголял модным платьем французского покроя à l’incroyable (на манер «невероятных»), узкими панталонами с узорами по бантам, шляпой à la Robinson и сапогами по-гусарски. «Народ бегал на улицах за М. Л. Магницким и любовался его нарядом, – свидетельствовал литератор Фаддей Булгарин. – Он имел вместо трости огромную сучковатую палицу, называвшуюся в Париже droit de l’homme (права человека); шея его была окутана огромным платком, что называлось жабо». Привлекательная внешность, светские манеры, артистизм Магницкого производили на окружающих, особенно на дам, самое выгодное впечатление. Да что там дамы! Взыскательный и желчный литератор Филипп Вигель вспоминает: «Когда я начал знать его, он был франт… был вежлив, блистателен, отменно приятен и изо всего этого общества мне более всех полюбился». Революционер в одежде, молодой Михаил Леонтьевич и по взглядам своим был вольнодумцем и либералом. Его называли тогда «кощуном и безбожником первого класса», одним из тех, «которые вместе с европейским образованием проповедовали и европейскую безнравственность».