Десять кругов ада

- Да, в тюрьму бы неплохо, - мечтательно потянулся Кроха. - Передачки там, новости всякие - кто на суд, кто с суда. Интересно... Ладно, завтра выхожу, ужин тебе оставлю - таков порядок. Не лопнешь? Завтра день не пролетный, поплотнее кишке будет. Сейчас в зону бомж косяком пошел... Они к зиме устраиваются где потеплее.

- Это вроде как бродяги? - спросил тупой Соловей.

- Вроде. Бомж - Без Определенного Места Жительства. Но им, бедолагам - как повезет, смотря в какую тюрьму угораздит. В одних пересылках клопы сожрут, уж не рад будешь, что залетел сюда. В других можно перекантоваться неплохо. А лучше всего в Москве. Столица! Там столько чердаков и подвалов. Ох и понастроила Екатерина заведений по всей России для нашего брата! - зевнув, сообщил он.

- Екатерина, что ли, все тюрьмы построила? - сморозил очередную глупость Соловей.

- Ну не все, конечно, так говорят, - травил Кроха. - А знаешь почему? Если сверху глядеть на старые тюрьмы, то прочтешь букву Е. Только вот прогулочные дворики перенесли с земли на крышу, чтобы полегче дышалось народу. А в Бутырке две палочки построили недавно. Получилась буква Ю. Наверное, решили Юрия Долгорукого увековечить. Да... В тюрьме хорошо... Любовь с бабами можно закрутить взглядами, записочки чиркать. Одна стерва мне обещала писать, да наколола...

Прозвучал тут сигнал отбоя, открыли упоры, державшие пристегнутыми нары-"вертолеты". Соловей с Крохой тут же свернулись на них калачиками, погрузились в мечтательную дрему, в которой переплелись явь и сон.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Длинный рубленый и оштукатуренный барак назывался в Зоне санчастью, а по-зэковски - больничкой. Опоясан он был высоким забором и имел во дворе сад, где росли два тополя, вяз, небольшие березки, по краям - несколько кустиков малины. В первой части барака находилась амбулатория с кабинетами врачей для приема, во второй - лаборатория да четыре стационарные палаты по десять коек. Неистребимо пахло лекарствами, гноем и парашей. Был и маленький изолятор, запираемый на ржавую погнутую решетку, - это на случай внезапного помешательства одуревшего в неволе зэка...

Окна палат выходили во двор, выстланный аккуратными дорожками вдоль клумб и палисадника. В середине двора беседка, по краям несколько скамеек, а меж деревьями необычно густая сочная трава. В этом укромном месте можно было разлечься да скоротать в одиночестве время, уняв хоть на миг тягостный разброд души.

БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН

В больничке рану мою промыли, забинтовали, даже гипс наложили, торчали ногти залитых кровью пальцев да вместо ноги - дура белая недвижная. Говорят, недельку проваляешься, для профилактики, вдруг там какое смещение от удара... Костыли подле койки. Тоска.

С одной стороны, до свадьбы-то с моей Наташкой заживет. Хорошо, что хоть живой остался, видел я, как уводили мать Чуваша, как ноги ее подогнулись у вахты, и молодая жинка его тащила мать к скамейке, а у той язык уже вывалился. Вот еще одна смерть... Оклемалась - бабий век долог, это у мужика - армия, тюряга, драка какая-нибудь - и на том свете. Быстро у нашего брата с этим делом. Детки не успевают подрасти, потому как жизнь у русского мужика в родной стране такая незавидная...

С другой стороны, и коновалам этим доверять нельзя. Главный тут лечила мне лепит горбатого к стенке, мол, на свадьбе своей чечетку отбацаю. А глаза грустные-грустные. Верить им нельзя. Только на второй день поднял свои задумчивые глаза, оглядывая рентгеновский снимок - неплохо, неплохо, говорит... Бородку свою ленинскую в клинышек поднял, если, говорит, что не так, ломать-дергать ногу будем. Без наркоза, садюги. Если, говорит, по дури не сдвинешь вновь ступню свою, за неделю заживет. Постараюсь...

В палате лежат, кроме меня, еще четверо ахнариков. Все поохали, услышав мой рассказ про аварию и Чуваша. Повздыхали, да каждый задумался о своей бедолажной жизни, что вот так же кончиться может, под плитой, в собачьей пасти или под очередью автоматной.

Ну, мои-то соседи тихие: два слепых - старичок Иван Иваныч Альбатрос да второй слепец, лет тридцати двух, чернявый Клестов - вылитый казак Гришка Мелихов из фильма - с тонким, с горбинкой носом, впалыми щеками, красивый парень. Альбатрос тоже еще хоть куда, в свои пятьдесят шесть - крепенький мужик, в молодости, видать, сильный был, они, слепые, все сильные, жизнь заставляет. И говорит резко и быстро, отрывисто. А Клестов - наоборот, тихонько так гутарит, будто своей слепоты стесняется.

Они оба отрастили волосы на голове. С утра на них поглядишь - словно в обычной вольной больнице лежишь. Себя-то, обчекрыженного, не видишь...

Стриженые, правда, тоже имеются. Казарин, он три дня назад выпил отфильтрованного спирта, выцеженного из клея. Кайф-то он, конечно, кайф, но вот потом результаты...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

На любителя.