Десятый голод

— Со Станиславом Юхно у вас действительно ничего не было общего, но дело в том, что кое-кто в Бухаре был ему личным врагом, и этот враг свел с ним наконец старые счеты… — Чингизов глядит на меня странными, подлизывающимися глазками. — Да, сумел свести с убитым старые счеты! Сама же картина содеянного преступления постепенно стала ясна следствию: в ту ночь, Калантар, вы все-таки находились под гипнозом! Под сильнейшим внушением убийцы! И стали слепым орудием в его руках. Подобные проделки, кстати, давно известны криминалистике…

Это мне ясно, кто «убийца» — они под ребе давно копают, это я слышал уже от Васены: «…Трепещут, как сучий потрох…» И вдруг доходит, и хочется крикнуть: «Да что вы плетете, какой гипноз? На сей предмет меня уже проверяли. Врачиха Белоцерковская ясно вам написала: „И. Калантар гипнозу не поддается“. Выходит как раз наоборот, это вы хотите использовать меня в ваших преступных целях!» Но не могу, не в силах им этого крикнуть, воля моя действительно парализована.

Чингизов же, крыса, внушает мне дальше:

— Ваша судьба зависит теперь целиком от вас, от трезвой оценки всей ситуации. Если вы с этим справитесь по-разумному, то со скамьи подсудимых можете пересесть на скамью свидетелей обвинения… Итак, мы требуем беспрекословного подчинения следствию, все же прочее вам станет ясно по ходу сегодняшней нашей работы. Не будем терять времени — поехали!

Ноги мои подкосились, я опускаюсь на табурет: ехать я никуда не хочу, это же форменное насилие! Но тащат меня куда-то, я слабо сопротивляюсь. Потом обнаруживаю себя в милицейской машине. Как в дурном сне… Неужели я сплю еще?

Машина летит на бешеной скорости, а город мертв: визжат шины, нещадно терзаемые на поворотах… Потом высаживаемся… Я вижу вдруг родную «Победу», вижу свою улицу, родной дом, успеваю подумать: «В двух шагах от меня спят родители. Проснитесь!..»

Быстро и деловито группа наша распалась: фотограф навинтил вспышку и снял аппарат, пожилой милиционер засеменил на угол — перекрыть движение на нашу улицу, и уже объясняет мне все Чингизов, а оба чекиста, склонив головы, настороженно слушают — верно ли чучмек это тонкое дело мне излагает?

— Вот твоя связочка, крепко держи ее! — Вручает он мне ключи от машины и подлым, бессовестным голосом продолжает: — Глаза у тебя бессмысленны, полуоткрыты, машину ты отпираешь, садишься в нее, отпускаешь все рычаги. Огней же не надо включать, не надо заводить мотор — сама пускай катится… Стоит внизу манекен возле дерева, видишь? В него ты и втюришься! Спокойно выходишь потом, спокойно поднимаешься к дому: голова твоя по-прежнему вздернута, глаза так же бессмысленны…

Я принимаю покорно связочку своих ключей, готов начать репетицию. Готов и фотограф со вспышками, и в эту минуту — дикий окрик милиционера с угла! Какой-то бабий визг в общем-то солидного милиционера. «Прошу повернуть назад, проход закрыт временно!» — остервенело кричит он троим гулякам. А те спускаются к нам, им ровным счетом плевать на запрет с проходом. Идут себе, тесно обнявшись, валкой пьяной походкой, топают громко, поют вразнобой, машут руками. Поют-то гуляки громко, а нам ни звука не слышно — немое кино… Вышли они под свет фонаря, отчетливо вижу косые тени: все, как положено! Все ближе, ближе они: легкие брюки на всех троих, рубашки с короткими рукавами. «А ведь не холодно им, зима все-таки?!» И узнаю вдруг Васену… «Остался ведь в камере, спит сейчас на топчане, где же успел… так нализаться?»

И тут душа моя, бабочка, затрепетала, учуяла чертовщину. Смотрю на Чингизова, на чекистов, они тоже учуяли, отчаянно трут глаза, морщат свои тугие каменные лбы: этого быть не может! Потому что не может быть! И кадыкастый близнец дергает себе ухо — ах!

Взгляд мой прикован к машине, вокруг которой начинается безобразие. Один из гуляк, кривляясь и пританцовывая, возится с отмычкой, открывает дверь и плюхается на сиденье. Васена же подлетает с другой стороны, машет, чтобы ему открыли. Через секунду и мой Васена в машине…

— Ссать сейчас станет! — шевелит Чингизов деревянными губами. — Юхно, мертвяк…

Перед капотом стоит Юхно, раскинув крестом руки. Мне вдруг захотелось машину свою защитить, ее, родную, мне жалко вдруг стало. Хотя бы им крикнуть, хотя бы кулаком пригрозить, а двинуться никак не могу, руки поднять не могу. И этот наглый разбой никто не может остановить. Один лишь фотограф-молодчик щелкает напропалую, и яркие вспышки выхватывают именно то, что нужно. Слава Богу, думаю…

Юхно расстегнул брюки и мочится на капот, ссыт, как в точности предсказал Чингизов. Юхно это делает долго, поливая капот круговыми движениями целую вечность. Я успеваю восхищенно подумать: «Ну и пузырь у дядечки! Пивом, видать, надулись!»