Десятый голод

И вдруг является гость — генерал со свитой. В черном лакированном лимузине. И с ходу спрашивает у коменданта, что означает сей сброд на площади. Тот ответил, что акция: „Акция, герр генерал, а в чем, собственно, дело?“ Генерал обошел молча огромную массу обреченных и потребовал от коменданта исполнять все с подобающим германскому духу порядком: „Если даже всему миру идти в геенну и тартарары, пусть он идет туда в духе строгого порядка и дисциплины“. И велел отделить для начала мужчин от женщин. Стали толпу делить: отвели мужчин отдельно, отвели женщин отдельно. Затем генерал велел отделить взрослых от детей. Стали расталкивать, отрывать матерей от детей. Справились, наконец, и с этим. Но проклятой берлинской шишке и этого мало: велел поставить отдельно стариков, молодых и пожилых. Стали выискивать этих, и этих, и этих… Словом, чуть ли не до самого вечера продолжалось на площади бессмысленное это топтание с перегонами, покуда все не устали: жертвы и палачи. И все, нет уже, кажется, у генерала претензий, можно приступить к акции и к загрузке. „В котором часу вам было приказано начинать?“ — спрашивает генерал у коменданта. Тот отвечает: „Утром в десять!“ — „Вот и распустите людей, а завтра в десять в том же порядке пусть и выйдут“.

А ночью в лагерь ворвались русские, какая-то колонна русская танковая совершила за ночь бросок, и этих евреев освободили!»

Я поднимаю голову над подушкой, чувствую себя отдохнувшим, умиротворенным, все во мне просветлилось.

— Который час, доктор?

— Вечер уже, дорогой Калантар. Я вижу, вам полегчало?

— О да! — говорю. — Я пережил тяжелое утро… Но будет ночь, и этой ночью пойду я домой, меня отпустят, освободят! «Распустите людей…» — скажут. Такого вы нигде не увидите, ни за какие деньги: я приглашаю вас на спиритический сеанс, побудьте со мной еще, доктор!

Глава 6

Призрак

В камеру вносят длинный пожарный багор со ржавым на конце крюком — это означает, что пришел родной заключенному человек, что он уже наверху, на решетках.

Я вскакиваю с нар, влезаю на табурет посреди камеры и сую голову в «трубу» — пологую наверх отдушину: вижу квадратик светлого неба, вижу решетку, но отца нет!

Смешно и грустно вспоминать мне долю свою в качестве узника зиндана! Багор впервые принесли для меня. «О желанный, — думаю, — сколько же лет тебе, сколько народу держало тебя в руках, отполировав до блеска?! Ведь раньше, лет сто назад, опускали сюда человека и жил он в яме до самой своей кончины. И на допросы не волокли…»

Фархада в камере нет, его тягают на допросы после обеда. Натыкаясь беспрерывно на табурет, на парашу, по камере слоняется старый Васена: курит вонючую махорку, бормочет громко вслух, выясняя запутанные отношения с галлюцинациями своих наваждений. Часами он может метаться так и бормотать, размахивая руками, и оторвать его от этих занятий не в силах никто на свете. Сегодня Васена особенно глух и невменяем. Он взвинчен чем-то и перепуган. Я пробую к нему достучаться:

— У меня свидание важное, Василий Богданович, уймитесь хоть на минутку, я должен с отцом поговорить. Беда мне будет, если он не услышит!

Мои просьбы напрасны, хоть кол на голове у него теши, — старик от всего разумного отрешен. Я хватаю его за грудки и сильно встряхиваю. Говорю, что заткну ему рот тряпкой, свяжу, чем покрепче…

В редкие минуты просветления Васена скудно рассказывал, что родился он на Волыни, батрачил всю жизнь на богатеев, были жена у него, дети. В конце же войны поймали его в лесах и судили военным трибуналом: «За сотрудничество с врагом, за преступления против советских граждан», «четвертак» влепили, на всю катушку, как говорится. Двадцать лет Васена отгрохал на Колыме, а на пять оставшихся, «за раскаяние и добросовестный труд», отправлен был в Бухару на вольное поселение. Он бил себя в грудь, воздевал к небесам руки, он говорил нам с Фархадом в лютой обиде на род человеческий, что жертва он, жертва нелепой ошибки: «Усю войну доблестно партизанил, тильки вот доказать ничого ни можу!»

Несколько лет прожил Васена в Бухаре, но знойное наше солнце по сей день не растопило его рассудок и душу, навеки закоченевшие. Старик метался по камере, мешая мне и Фархаду. Порой замирал на месте, лицо его вдруг вдохновлялось, с угрюмых морщин слетала обида, он принимался орать и крыть грязным матом: «К обрыву!..» — и вскидывал воображаемое оружие. «Тра-та-та!» — тарахтел он, уподобляясь ребенку…