Десятый голод

— Доктор, вы здесь, вы не ушли? — я пытаюсь подняться с постели.

Но он немедленно отвечает:

— Здесь, здесь! Я все время с вами, дорогой Калантар, вы мечетесь, к вам нельзя подступиться, нельзя сделать укол.

— Да, доктор, я корчусь и вздрагиваю, я весь обливаюсь слезами — не обращайте на это внимания, это слезы любви, слезы жалости к брату моему Фархаду, слезы моего сострадания! Мы ведь спали с ним вместе на одних досках, спали в обнимку — иудей и мусульманин. Он был мне истинным другом, настоящим рыцарем дружбы, и это сделало нас выше родовой вражды. Мой бедный друг, он так и не узнал и никогда не узнает, что этот пергамент не для него был составлен, и не ему предстояло идти. Кто-то в самом медресе, всесильный и могущественный, был кровно заинтересован, чтобы ушли евреи, именно мы — безумные, имперские цели того человека! Ну а теперь, доктор, давайте услышим о ребе Вандале.

«Я никогда не знал, в котором часу он приходил и когда исчезал, — это одна из его загадок. Не видел, чтобы он разговаривал или обратился за помощью к кому-то из сотрудников читального зала: он подходил к полкам и сам вынимал то, что ему нужно. Сидел же ребе всегда на одном и том же неизменно месте — в отдаленном боковом тупичке, где самые древние манускрипты и никогда никого нет. Я к этим полкам много еще раз подходил, желая узнать, что он читает. Это были рукописи на древнеарабском, иврите, халдейском… Я убежден совершенно в том, что ребе проникал в Китаб Аль-Байян, когда он хотел: не знаю, что предъявлял он охране на входе — пустую, должно быть, бумажку, если вообще ее предъявлял, и те принимали ее за пропуск. Еще мне сдается, что, кроме меня, никто его в том тупичке и не видел, он был окружен особой стеной невидимости… Я много о нем расспрашивал, но мало узнал. Разве у вас узнаешь про тайны вашей религии или мистические тайны наставников? „Делай ограду вокруг Торы!“ — сказано в вашем Талмуде, разве не так? Как с иноверцем, одни со мной вообще отказывались беседовать, другие же откровенно лицемерили, оговаривая иудаизм, проклиная Израиль. Но все-таки что-то я узнал и, как ни странно, от „руки Москвы“, художника Хилала Дауда, который на всех в медресе плевал… Однако о ребе он отзывался с большим уважением, выдающийся, говорил, каббалист, из польских евреев ребе — остался же в Бухаре исключительно из-за сокровищ книгохранилища. Когда все возвращались в Польшу — жалкие остатки эвакуации, ребе наткнулся на редчайшие в своем роде книги — единственные в мире! Пути расселения евреев после разрушения Храма, наткнулся на следы пропавших десяти колен… Я расскажу тебе, Исса, с чего началось возвышение ребе, с чего началась его слава великого чудотворца. А рассказал мне об этом все тот же Хилал Дауд — порочный тип и циник, чудовище с повадками диктатора.

В войну ребе Вандал попал в концлагерь. Был он тогда сравнительно молод, но даже там, в условиях легкой смерти, трижды на день молился, не дал снять с себя ни бороду, ни пейсы, ни разу не осквернился недозволенной пищей. Но самое непостижимое — каждое утро ходил на речку и окунался, совершая микву[17]

— так вы, кажется, называете этот обряд? Начальство же немецкое, испытывая перед ним мистический страх, приставило к ребе особого конвоира, чтобы тот сопровождал его к микве… И вдруг узнали евреи, что будет назавтра акция — полная ликвидация лагеря. Бросились, как ведется, к ребе. Со слов очевидцев, ребе отошел в дальний угол барака, разодрал на себе одежду, сел в пепел[18] и начал молиться. Всю ночь он молился, взывая к Богу, и те, кто видел эту молитву, более потрясающего зрелища в жизни не видели: казалось им, что вот-вот содрогнется вселенная, что обрушится небо или произойдет землетрясение… Но занялся рассвет, наступило утро. В барак ворвались солдаты и стали гнать евреев на площадь: стояла колонна грузовиков на площади, должна была начаться загрузка.