Дети луны(Смерть на брудершафт. Фильма четвёртая)

- Ты о роковом разбивателе сердец? О кумире дурочек? Брось, он не мужчина. Он сгусток тумана.

- То есть?

- Это из его стихотворения: “Я грежусь каждой Грёзе, сгущаюсь из тумана. Я крик твоей болезни, угар самообмана”. Селен очень удобный. Если считается, что ты - его, то другие ухажёры не лезут. Не осмеливаются. Разве кто-то может соперничать с таким павлином? Это не я одна хитрая, многие пользуются. Там ведь, в клубе, много совсем юных девочек, которым только хочется казаться инфернальными, а сами, может, не целовались ни разу. Слыть любовницей великого Селена почётно. И его устраивает. Ему ведь только и нужно, что впечатлять и казаться.

Получалось, что она очень неглупа, Алина Шахова. Вначале она представлялась Алексею отвратительной фигляркой, какой-то карикатурой, и вот на тебе.

- Другим девушкам хочется казаться инфернальными. А тебе? - спросил он уже не для дела, а потому что действительно захотелось понять.

- А мне не хочется. Я на самом деле инфернальная. Потому что у меня здесь inferno, - показала она себе на грудь. И опять без позёрства, просто констатировала непреложный факт.

Романов подумал: обречённая- вот самое правильное слово. Совсем одна, ни на что не надеющаяся, падающая в бездну.

Он смотрел на тонкое личико больной барышни, на её вызывающий наряд и чувствовал острую жалость. Вспомнил старую фотографию Алины: комнатный цветок, доверчивая девочка, не ожидающая от жизни никакого коварства. Но несколько ударов судьбы, пришедшихся на самый ломкий, незащищённый возраст - и цветок сломан. Врач говорит: неизлечима. Взгляд говорит: обречена.

Неужели нет никакой надежды?

- Я пойду… - Она поёжилась. - Холодно.

- Постойте! Ваш ридикюль!

Обращение на “вы” у него выскочило само собой - вероятно, оттого что внутренне он перестал быть Армагеддоном и снова превратился в Алексея Романова, который ни за что не позволил бы себе фамильярничать с едва знакомой барышней.

Их пальцы соприкоснулись. Её рука была ледяной, и Алёша, не удержавшись, сжал её своей горячей - чтобы хоть немного согреть, ни для чего иного.

Алина ответила слабым пожатием - будто больная синичка вцепилась лапкой. И высвободиться не пыталась. Свободной рукой она сняла свою нелепую шляпу, тряхнула головой, рассыпав по плечам волосы. В них сверкнули мелкие капельки ночной росы, в неестественном свете фонаря лицо барышни казалось белым, несоразмерно большие чёрные глаза сияли, и вся она вдруг предстала перед прапорщиком не жалкой синицей, а прекрасной и экзотической Жар-Птицей, по случайности залетевшей из сказки в мир людей, и держался Алёша ни за какую не за лапку, а за пылающее перо…

До чего заразителен морок! Какие фокусы выделывает с воображением туманная петроградская ночь!

- Благодарю вас, - церемонно произнесла Алина. И лукаво улыбнулась. - Удивительно. Вот уж не думала, что переход с “ты” на “вы” так сближает.

- Честно говоря, я не привык на “ты”. Фальшиво как-то звучит, когда толком не знаешь человека… Меня вообще-то не Армагеддон зовут. Алексей.

Она опять улыбнулась, ласково.

- Значит, Алёша. Вы такой ясный, светлый. Даже глазам больно. Знаете, я давно никому не верю. А вам бы поверила. - И приподнялась на цыпочки, коснулась холодными губами его щеки. Отступила. - До свидания, Алёша.

Качнулся край пелерины, зашуршало платье. Гибко развернувшись, девушка взбежала по ступеням и скрылась в подъезде.

Романов коснулся своей горящей щеки. Горела она не от поцелуя - от стыда.

“Ясный, светлый”. Чёрт!

Ощущал он себя просто отвратительно, как если бы совершил ужасную подлость. А между тем он всего лишь выполнял свой долг.

Нужно было встряхнуться, взять себя в руки.

Эта девица - пускай несчастная, пускай не отвечающая за свои поступки - наносит огромный вред отчизне, сказал себе прапорщик. Да, она нездорова, но относится к разряду тех больных, кто смертельно опасен для окружающих. Если Шахова только что держалась просто и мило, это вовсе не означает, что она такова на самом деле. Внезапная разговорчивость и размягчённость - не более чем признаки эйфорического состояния после дозы наркотика. Можно не сомневаться, что от человека в алых перчатках она получила морфий - в обмен на фотопластину. Тогда же и сделала инъекцию. Или, возможно, чуть позднее, когда заходила в дамскую комнату. Вот и весь секрет её шарма.

Отличная штука рациональность. Сразу всё встало на свои места. Во всяком случае, в голове.

В сердце всё равно засела маленькая колючая льдинка. И не таяла.

Получасом ранее

Ночной проспект. Поздно, далеко за полночь. Огни в домах давно погасли, лишь помигивают в тумане фонари - не электрические, как в центре, а допотопные, газовые, да ярко сияет лампионами вывеска эпатистского клуба. Кабаре вот-вот закроется. Музыки изнутри уже не слышно, но голоса ещё доносятся, публика разошлась далеко не вся.