Детство 2

— Не! Русский! А вот у моих детей будущих всё под большим таким вопросом.

— Фира! — пояснил Санька за меня. — Там такое ой, несмотря на возраст! Я тоже не из, а просто понахватался. Одесса, понимаете ли, да ещё и Молдаванка!

Ну и я подхватил сразу – байки всякие травить. Смеётся! Ожил, зажатость чуть ушла, и такой себе обаятельный мужчина организовался, што будь здесь Фира, я бы немножечко заревновал. 

— А! Вот вы где! — от дяди Гиляя ощутимо попахивает водочкой, морда лица красная от выпитого и от жара перетопленных печей. — Не досаждают?

— Нет, — улыбается. Интересно ему с нами, значицца. А то! Психология.

— Ну и славно! — отозвался опекун, и тут же замахал рукой. — Антоша! Чехонте!

— Чехов Антон Павлович, — подойдя, представился рослый плечистый мужчина. Намётанным на Хитровке взглядом я определил, што недавно он был и вовсе ого-го! В смысле, ещё более здоровым и плечистым. А сейчас никак болеет?

— Панкратов Егор Кузмич, — пожимаю руку, ни чуточки не стесняясь. А чего!?

— Чиж Александр Фролович, — Санька, чуточку всё-таки засмущавшись взрослого внимания, дёрнул плечом.

— А?! — Владимир Алексеевич обнял нас на мгновение за плечи и хохотнул. — Каковы?! Не тушуются на публике.

— Соавтор мой! — рука опекуна взлохматила мне голову.

— Иллюстратор Наденькиных рассказов! — взлохмачен вконец засмущавшийся Санька.

— Скажете тоже – соавтор! — отфыркнулся я, приглаживая волосы назад. — Рассказал как сумел, да впечатления передал. А уж статья – целиком ваша!

— Цыц! Мне виднее! — и оборотившись к Чехову с Левитаном. — Каков наглец, а? Хуже меня в его годы!

— Кстати, — оживился дядя Гиляй, схватив меня за плечо, — рекомендую! Лучшего знатока хитровской жизни и представить нельзя!

— Так себе рекомендация, — ёрнически отозвался я, — подыгрывая опекуну с обвинением в наглости. Засмеялись уже все трое, да и Санька зафыркал смущённо, переглядываясь с Левитаном.

— Ну никаких авторитетов! — горделиво пожаловался опекун. — Хуже меня, право слово!

— Почему же, — не согласился я, — есть! Другое дело, што сам думать умею, а не по шаблону навязанному.

— Ну-ка, — заинтересовался Антон Палыч. У меня-прежнего от него почему-то этот… диссонанс!

Кажется всё время почему-то, што он самозванец, а настоящий Чехов должен быть непременно лядащеньким таким хлюпиком с печальной миной на мордочке лица. А тут – здоровый такой дядька, улыбчивый и жизнерадостный.

— Так, — жму плечами, — школы с гимназиями, они ж под среднего ученика сделаны. Да не под настоящего, а сферического, государством придуманного. Не столько образование, сколько воспитание, ну и штоб по улицам лишнее не шатались.

— А я ведь тоже гимназию окончил, — Антон Палыч наблюдает за мной с улыбкой – затушуюсь ли?

— И? — меня понесло, — вот ведь наверняка – вопреки всему! Либо вовсе повезло, и учителя – вполне себе люди живые, а не функции в мундирах.

— Н-да, — Чехов посмотрел на меня как-то иначе, — и верно ведь!

— Есть, — говорю, — такие люди, от личности которых любой шаблон государственный трескается. А есть и наоборот – такие, што на пользу шаблоны, пусть даже и не самые толковые. В самих пустоты много, и без учительского да родительского насилия над личностью они пустенькими и останутся.

— А вы, — и смотрит остро, а в глазах будто страницы книжные мелькают – такое вот почудилось. Будто примеряется, как из нашего разговора рассказ интересный сделать, — кем себя считаете?

И как-то так – раз! Спорим уже, разговариваем без особого стеснения, позабыв почти што про разницу в возрасте. И слушатели вокруг. Интересно, значицца. Ну или так просто, как в зоопарке на обезьянку.

Остановился я, потёр лицо, выдохнул…

— Меня сильно занесло?

— Пожалуй, что и нет, — отозвался задумчиво Соболевский, соредактор «Ведомостей», — несколько необычная точка зрения, да и юный возраст смущает, а в целом вполне здраво. Продолжайте!

— Ну, — пожимаю я плечами, — што продолжать? История как пропаганда? Это ещё Пушкин говорил. Помните, о Карамзине? В его «Истории» изящность, простота. Доказывают нам без всякого пристрастья, необходимость самовластья и прелести кнута. Так што – да, скептически воспринимаю.

— Читаю учебники исторические, но, — снова пожимаю плечами, — сложно воспринимать их иначе, чем сборник мифов и легенд.

Вижу среди собравшихся Ковалевского, известного историка, юриста и масона по совместительству, и неловко становится. Наговорил, понимаешь ли!

А с другой стороны – што? Молчать, штоб никого не обидеть? Батрачил бы до сих с таким настроем на тётку, да в ножки кланялся за доброту. Ну или на Дмитрия Палыча прислужничал. Так-то!

— …барином написано, о барах, для бар! — охарактеризовал я «Войну и мир» графа Толстого. — Господская литература!

«Ох и несёт тебя, Егор Кузмич!», — думаю про себя, но остановиться не могу.

— Позвольте, — протиснулся вперёд распушивший бороду социолог и публицист Южаков. — Впервые сталкиваюсь с таким определением, как «Господская литература». То есть литература, по-вашему, делится на господскую…

— …и русскую, — рубанул я сплеча.