Детство 2

— Потому и выпустили легко, — согласился опекун, — да и стачечники за тебя, как сговорясь, просили. Перед судом, конечно, предстать придётся, но инкриминировать тебе в общем-то и нечего, кроме разве что излишней живости характера.

— Всё! — выйдя из здания тюрьмы, он несколько раз вдохнул полной грудью, наслаждая запахами города. Раскисший лошадиный навоз, дымок из многочисленных печей. Мёд и мёд, если сравнивать с тюремными запахами! — Ну что, репортёр? В баню?

В бане он самолично отпарил меня, отпустив только тогда, когда я раскалился так, што плюнь – зашипит!

Выпарили и вычесали вошек, и до-олго сидели в соседних ванных. Говорили, говорили, говорили…

А через три дня в газете «Русские Ведомости» вышла статья, подписанная Гиляровский В. А. и Панкратов Е. К., рассказывающая о стачке и стачечниках.

…и называлась она «Нечего терять».

Тридцать восьмая глава

Статья стала той самой песчинкой, приостановившей жернова громоздкой карательной системы Российской империи. Надсадно дымя и отчаянно скрежеща, Молох начал тормозить, взрывая перед собой человеческие судьбы.

Гиляровский написал ярко, хлёстко, и абсолютно без политики. Ни грана! Почти документальное описание быта людей, беспристрастное и фотографическое. Страшное! Статью перепечатывали, обсуждали, проверяли и приходили в ужас. А «Русские Ведомости» печатали всё новые и новые статьи Владимира Алексеевича. Без политики! Никаких обвинений, никаких намёков. Страшная в своей обыденности действительность вставала перед читателем.

Быт фабричных рабочих как есть, без прикрас. С заработками, на которые нет никакой возможности прокормить семью. С рабочим днём куда как выше установленных государством норм. Просто – жизнь людей, ежедневно втаптываемых в грязь. Людей, которым нечего терять.

Голоса звучали всё громче и громче, и государственные мужи вынуждены были пойти навстречу общественности. Всего несколько символических шагов, но и это – победа!

* * *

«Русские Ведомости» устроили небольшой приём прямо в здании редакции, в Большом Чернышевском переулке. Народищу!

В смысле – немного народа, зато какие! Сплошь репортёры именитые, писатели, художники есть, адвокаты, профессора университетские.

Не просто с именами, но и с гражданской позицией. Те, кто оказал самую недвусмысленную поддержку с самого начала, и не отступил, когда Государство оскалило было зубы в предупреждающем рыке.

Поначало-то ох как сцыкотно было! Кто кого. Государственная химера или аморфная, разрозненная обычно общественность. Ходили вокруг статьи цензоры, грозились всяким. Вроде как и не к чему прицепиться, если по закону, но при желании можно и мимо него. Попирание устоев и всё такое.

Могли! Но не стали. Поворчала химера государственная, да и сдала назад. Шажочек крохотный. Демократический приём получается, либеральный. Даже с избытком немножечко. Из-за статьи в основном, с публикой соответствующей, но и из-за нас немножечко.

А што? Я в соавторах статьи числюсь, Надя с Санькой и вовсе – сотрудники газеты! Как не пригласить-то? Со всех сторон неудобно.

С другой стороны – устои. Дети, да на взрослом приёме, это такой себе вызов обществу, фактически моветон. Надю за такое из гимназии враз! Да и Санька хоть и не числится в училище, но тоже – поведение! Могут и попросить.

Потому решили как бы на две части приём поделить. Сперва собираемся все, но это вроде как и не приём, а просто сбор сотрудников редакции, а гости – так, заранее пришли. Поспешили. Глупость и ханжество, как по мне, но – устои, ети их! Специальное разрешение пришлось запрашивать на это у гимназического начальства, и даже повыше, чем у директора! Со скрипом превеликим и кислыми мордами дали.

С Санькой так же, но там чистая формальность, ради вежливости. Вроде как и попросили разрешение, но скорее уведомительно.

Надя к маме жмётся, стесняется. Санька тоже было мялся, да увидал среди гостей Левитана, и – разом! Чуть не щепки паркетные из-под ног. Кумир!

И та-та-та! Запрыгал вокруг щенком, только што хвостиком не виляет, за неимением. А тот, даром што художник известнейший, от такого напора ажно потерялся. С недавних пор в том же училище преподаёт, а не привык. Ну так там большинство учеников тихушники стеснительные, а тут – Санька!

— Ой, — говорю, — вэй! Шас он его затараторит до полной невменяемости, пойду помогать.

И туда же! Вовремя успел. Левитан ещё руку Чижову от рукава сюртука не отцепляет, но уже примеривается взглядом.

— Шалом! — сходу ему, и на идиш впополаме с русским. — Как ваше драгоценное здоровье, Исаак Ильич?

— Рувим, — это я уже к дружку своему, — отпусти человека! Как ему поговорить в ответ, если ты его за руки держишь!

— Ой! — тот сразу закраснелся, отскочил. — Извините за ради всего! Я на этом приёме как в тумане, а тут – вы! Ну и множечко переклинило за знакомое лицо из своих!

Смотрю, Левитан улыбаться начал. Еле-еле, но по-человечески, а не из вежливости. И в глазах интерес.

— Не знал, говорит… — и запиночка такая, после взгляда на меня. — Отец ваш никак из кантонистов?