Детство 2

Он заскулил и свернулся клубочек. Окровавленные губы выплёвывали бессвязные униженные мольбы. Сами, помимо головы. Сломался.

Короткая заминка, и мужика с лёгкостью неимоверной вздёрнули вверх за ворот. То не противился, пытаясь удержаться на подкашивающихся ногах и мотыляясь вслед малейшему шевелению руки.

В заплывших глазах застыл ужас и покорность судьбе. Сейчас его можно толкнуть к петле, и он сам просунет голову и сделает шаг. Только бы всё закончилось!

— Тля, — перед глазами Ивана Карпыча появился ещё один мужчина, глядящий брезгливо, как на испачканную в говне подмётку сапога, — насекомое. Ты насекомое?

Безжалостные, совершенно зачеловеческие глаза оглядели Ивана Карпыча с ног до головы, и тот понял, што вот он – ужас! Этот… это… самое страшное, што он видел в жизни. Глянешь вот так издали – купец средней руки, а в глаза – не иначе как Сам!

— Да-а… — выдавил крестьянин, со страхом и надеждой ощущая подкатывающее беспамятство.

— В глаза, насекомое!

Его встряхнули, и мужик собрался остатками сил.

— Да-да, — зачастил он, — в глаза, барин… в глаза…

Проснулась вбитая поколениями раболепная покорность к тому, кто Имеет Право. Бить. Вешать. Насиловать. Обрекать на голодную смерть. Потому как за ними вооруженные гайдуки, солдаты, пушки.

Сейчас тот, кто Имеет Право, встретился Ивану Карпычу в замусоренном переулке. С гайдуками.

— Так почему же ты, насекомое, — начал выплёвывать слова Сам, — влез в дела людские?

Слова эти сопровождались пощечинами, от которых мотылялась голова у Ивана Карпыча. Несколько раз Сам ударил лично, потом заместо нево подошла явственная проститутка. Скалясь с бешеным весельем, она встала рядом.

— Почему, насекомое?

В етот раз ударила баба. Унижение для справново мужика страшенное, но Ивану Карпычу всё равно. Потому как не она, а Сам через её руки!

— Помилуй, барин, — заскулил он, — не знал… скажи тока, какие твои дела… век Бога… пощади!

— Тля, — сам приблизился, и у Ивана Карпыча нашлись скрытые резервы, штаны стали чуть тяжелее, — ответь мне. Ты племянника жены своей в город запродал, так почему же снова в его жизни появился?

И пощёчины от падшей бабы. Хлёсткие, отпущенные со всем удовольствием в блестящих глазах с расширенными зрачками.

— Я… — в голове у Ивана Карпыча каша, — кормил-поил… а потом деньги! Он. Прислал. Ба-арин, помилуй!

— Говори, — и снова – хлесть!

— Мальчишка, — зашептали губы, — пошто такое ему? У меня хозяйство, семья… нужнее! Выпороть, штоб место знал… покорность, она от Бога… и в семью… денежки… За што ему?! Мне нужнее!

Болезненный тычок, и вот Иван Карпыч сидит, раскорячившись ногами в собственных сцаках, да смотрит снизу вверх.

— Насекомое, — голос Самого задумчив, — таракан. А он – крестник мой отныне. В мире ночном.

Иван Карпыч завыл тихонечко от накатившево ужаса. Хлесь по морде! И стоит баба ета падшая, в глаза смотрит, скалится до самых дёсен, дышит тяжело, ноздри дрожат.

— Крестник, — повторил сам, наступив носком сапога на промежность крестьянина, и перенеся туда часть веса, — мой. Ты его продал за похлёбку, а потом посмел покуситься на чужое. На Егора.

— Ба… — боль дикая, но страх сильней, только корчится под сапогом. Убрал.

— Мне дорогу перешёл, насекомое, — смотрит брезгливо сверху, — и не только мне.

— Насекомое, — носком сапога по лицу слегка, — любой купец превыше всего ставит прибыль и удовольствие. А Егорка – плясун, да первый на Москве. Веселит купечество московское. А теперь нет. Скучают купцы. Понял, насекомое? Понял, кому ты дорогу перешёл.

— Мне, — снова пинок в лицо, — крестнику моему, да всему купечеству московскому. Ты теперь интересно жить будешь. Обещаю.

Один из громил задрал ему голову, и привычным движением вставил в зубы горлышко стеклянной бутылки. Давясь и отфыркиваясь, крестьянин пил, штоб не захлебнуться, и отчаянно боясь противостоять мучителям.

Миг, и опустел переулок. Иван Карпыч некоторое время сидел всё так же на грязной холодной земле, погрузившись в собственные мысли.

— Жив? — поинтересовался оборванец, зашедший в переулок с деловитым видом. — Ну и славно! Ну-ка подвинься!

Задрав полы одежды и спустив штаны, оборванец начал шумно испражняться, не обращая больше внимания на избитово мужика.

Кое-как собравшись, Иван Карпыч воздвиг себя на ноги и побрёл из переулка.

* * *

Стук в дверь и Надин голос:

— Можно?

— Д-да! — с трудом отрываюсь от книг, возвращаясь в реальность. — Войди!

Ручка медленно пошла вниз, и вошла Надя, придерживая подбородком стопку учебников.

— Папа, велел мне помочь тебе с уроками, — вежливо, но чуть отстранённо сказала она, поставив книги на стол. — Определить уровень твоих знаний.

— Уже, — зеваю, потягиваясь, — екза… экзаменовали. Литература, русский, история – здесь бурлачить надобно. В иностранных языках только грамматику подтянуть.

Карие глаза выразили явственное сомнение, на што спорить не стал, и только кивнул на книги. Надя застопорилась, сделав етак глазами, а чево на меня сверкать? Объяснять надо, а не сверкать!

Не дождавшись чево-то там, она с демонстративным вздохом вытащила второй стул и чинно уселась, поправив платье.

— Приступим.