Детство (Повесть)

— Эх, ножом бы на куски исполосовать этого миршаба! — говорит один из учеников.

— Тиранов великое множество, други мои, прибегайте к аллаху, только это нам и под силу, — говорит пожилой подмастерье.

Дед наставляет меня:

— Этот проклятый миршаб — тиран и притеснитель, да что мы можем… — говорит он, усаживаясь на свое место. — Когда бы ни повстречался с ним, приветствуй его саламом. Обязательно. Непременно! Беги от тирана, держись от него подальше…

Но я зло молчу и вскоре отправляюсь домой.

* * *

Бабушка, нацепив очки, латает что-то на террасе. Здесь же расположились с шитьем мать с сестренкой.

Время далеко за полдень. Жара адская. На террасе роем гудят мухи. Бабушка поминутно отмахивается от них, тихонько напевает про себя какую-то песню.

В калитку входит дядя Муслим:

— Ассалам алейкум!..

— А, заходи, заходи! — говорит ему бабушка. Она бережно кладет на полку очки, убирает работу.

Мать с сестренкой разом встают, приветствуют гостя. Потом мать уходит во двор, ставит самовар.

— Как здравствуете? — справляется у бабушки дядя Муслим, усаживаясь на узкую, стеганую на вате подстилку.

— Слава аллаху! — говорит бабушка и после краткой благодарственной молитвы справляется о домашних дяди: — Хайриниса-бану жива-здорова ли? Как невестка? Наверное, уже скоро родить ей?

Дядя Муслим высок ростом, у него густая окладистая борода, кустистые брови, На нем длинная просторная рубаха, поношенный халат, обычная замусоленная тюбетейка. На грязных пыльных ногах огромные кауши из грубой кожи, одни зимой и летом.

Дом дяди Муслима тоже в квартале Гавкуш. Место это осталось ему от моего прадеда, отца бабушки. Двор у него большой, но дом и постройки низенькие, невзрачные. Во дворе на берегу арыка каждое лето цветут два куста чайных роз, ночные красавицы, петушки, шаровидный базилик.

Я часто бываю у дяди. На внешней половине двора у них растет старая тенистая яблоня. Каждый год она родит уйму кисло-сладких яблок, правда, червивых. В такую пору я часто там бываю и возвращаюсь с полным подолом яблок.

Дядя Муслим берет свисающую из-под тюбетейки уже увядшую веточку базилика и протягивает ее Каромат:

— На, понюхай, свет мой. Это базилик, райская травка…

Сестренка с легкой улыбкой принимает подарок.

— Как ваши дела? Когда вернулись из Заркента? — спрашивает бабушка.

— Изворачиваемся кое-как, скитаемся в заботах о пропитании. Вот в город прибыл, два дня назад, — поглаживая бороду, степенно отвечает дядя.

Дядя Муслим ведет мелочную торговлю в Заркенте. Говорят, в лавке у него можно найти все, начиная от ниток-иголок и кончая ночными горшками и Камышевыми трубочками под зыбки младенцев. Есть у него старая скрипучая арба и костлявая запаршивевшая лошаденка, которая никогда не видит зерна и постоянно довольствуется сеном да палыми листьями. Дядя до смерти прижимист и скуп. Эта особенность его характера известна всем и служит предметом постоянных насмешек.

Бабушка, поговорив о том, о сем, начинает жаловаться:

— Вот уже семь месяцев от Таша никаких вестей. Рис кончается, маш кончается, в хумах дно уже завиднелось. Чуточку пшеницы осталось, вот и все наши запасы. Невестка с внучкой тесьму ткут на продажу, тем и кипятим котелок. Таш лишь изредка пришлет три — четыре рубля, и опять ни знака от него, ни признака. Забот-печалей много у меня, Муслимджан.

— Не огорчайтесь, потерпите. У Таша малость долгу есть, вот разделается он, тогда и заживете спокойно. Он щедрый человек… — говорит дядя, покачивая головой.

— Да пошлет ему аллах удачи и преуспевания в делах его! Пусть после меня долго живет он, детей своих растит, — со слезами говорит бабушка.

Они долго беседуют о всякой всячине. Дядя, заговорив о жене, тетушке Хайринисо, болезненной женщине, уже не поднимающейся с постели, жалуется:

— Все ей нездоровится. Измаялся я уже из-за ее болезни. И сама она в лучинку высохла. То требует муллу злых духов изгонять, то ворожею зовет. Канители столько, — говорит он и машет рукой: — Э-э…

Бабушка вздыхает.

— Жена твоя хорошая женщина. Извелась она от заботы, детишек ради старалась. Ты с ней по-доброму, по-хорошему. Хворь у нее тяжкая, пощедрей будь, Муслим-джан, не скупись…

Мать приносит кипящий самовар.

Бабушка достает хлеб, сахар, изюм. Беседуя, они долго пьют чай.

— Ну, благословите, тетушка, — говорит дядя степенно. — Завтра приходите к нам. Принесу с базара голову, ноги, требуху. Люблю! Очень уважаю! Особенно голову и требуху. Добрая еда! Было бы не худо приготовить вареной бараньей колбасы, начинив кишки и требуху мясом и рисом, да, жаль, дороговато обойдется, пожалуй. Впрочем, посмотрим, может, и соорудим, если попадется подешевле…

Бабушка, посмеиваясь, обещает.

— Добро, приду завтра. Скучно мне, ладно уж, поразвеюсь малость.

Сунув ноги в свои пудовые, твердые, как железо, кауши, дядя прощается. Как только он скрывается за калиткой, мать и сестренка весело смеются. А бабушка старается оправдать его (она хорошо знает характер и привычки дяди Муслима, но не любит, если кто-либо начинает подсмеиваться над ним):