Девяносто третий год

– Ну, так что же из этого! – воскликнул Дантон. – Дельный священник стоит всякого другого. В революционные эпохи священники переливаются в граждан, как колокола – в монеты и в пушки. Данжу – священник, Дону – тоже[194]. Тома Лендэ[195] состоит епископом эврезским; да вы сами, Робеспьер, сидите в Конвенте бок о бок с епископом бовэским Массье. Старший викарий Вожуа входил в состав комитета десятого августа. Шабо[196] – капуцин[197]. Жерль[198] принимал присягу в зале для игры в мяч[199]; аббат Одран[200] потребовал, чтобы Национальное собрание было объявлено стоящим выше короля; аббат Гутт[201] потребовал у Законодательного собрания, чтобы с кресла Людовика Шестнадцатого был снят балдахин; аббат Грегуар[202] внес предложение об упразднении королевской власти.

– Да, и предложение это было поддержано, – захихикал Марат, – фигляром Колло-д’Эрбуа[203]. Они вдвоем сделали дело: священник повалил трон, комедиант низверг короля.

– Возвратимся, однако же, к вандейским делам, – вмешался в разговор Робеспьер.

– Ну, так что же там нового? – спросил Симурдэн. – Что творится в этой вашей Вандее?

– А вот что, – ответил Робеспьер, – она нашла себе предводителя; она вскоре станет кошмаром.

– А кто этот предводитель, гражданин Робеспьер?

– Это бывший маркиз Лантенак, присвоивший себе титул бретонского принца.

– А-а, я его знаю, – проговорил Симурдэн, кивнув головой. – Я был священником в его поместьях. Прежде он больше занимался женщинами, чем войной, – прибавил он, подумав немного.

– Точно так же, как Бирон, командовавший в Лозэне, – заметил Дантон.

– Да, да, это бывший жуир, – задумчиво продолжал Симурдэн. – Он должен быть ужасен.

– Поистине свиреп, – подтвердил Робеспьер. – Он сжигает дотла селения, добивает раненых, умерщвляет пленных, расстреливает женщин.

– Как?! Неужели женщин?

– Да. Он, между прочим, велел расстрелять одну женщину, при которой было трое детей. Неизвестно, что сталось с ребятами. А впрочем, он несомненно полководец, знающий военное дело.

– Это верно, – согласился Симурдэн. – Он участвовал в Ганноверской войне[204], и еще в то время солдаты говорили: «Наверху Ришелье[205], внизу – Лантенак». Настоящим главнокомандующим был в то время Лантенак. Порасспросите-ка об этом вашего товарища Дюссо[206].

Робеспьер задумался на минуту и потом проговорил, обращаясь к Симурдэну:

– Ну, так вот, гражданин Симурдэн, человек этот уже три недели как в Бретани.

– Его нужно объявить стоящим вне закона, нужно назначить цену за его голову.

– И то и другое уже сделано.

– Нужно обещать тому, кто его схватит, большую сумму денег, да не ассигнациями, а золотом.

– Это уже сделано.

– Затем его нужно отправить на гильотину и отрубить ему голову.

– Это будет сделано.

– Кем?

– Вами.

– Мной?

– Да, Комитет общественного спасения назначит вас своим делегатом в Вандее, и притом с самыми обширными полномочиями.

– Принимаю, – лаконически ответил Симурдэн.

Робеспьер обладал драгоценным для государственного человека качеством – быть быстрым в своих решениях. Он вынул из лежавшей перед ним кипы бумаг белый лист, в заголовке которого были следующие слова: Французская республика единая и неделимая. Комитет общественного спасения. Симурдэн продолжал:

– Да, я принимаю. Против неумолимого – неумолимый. Лантенак свиреп – и я буду свиреп. Борьба не на жизнь, а на смерть с этим человеком. С божьей помощью я избавлю от него республику. – Здесь он остановился и затем прибавил: – Все равно: ведь я священник, я верую в Бога.

– Теперь все это устарело, – заметил Дантон.

– Я верую в Бога, – повторил Симурдэн невозмутимым голосом.

Мрачный Робеспьер одобрительно кивнул ему головою. Симурдэн спросил:

– При ком я буду состоять делегатом?

– При начальнике экспедиционной колонны, высланной против Лантенака, – ответил Робеспьер. – Только я предупреждаю вас, что это дворянин.

– Вот тоже вещь, которой я не придаю ни малейшего значения. Что же такое, что дворянин? Велика важность! – воскликнул Дантон. – О дворянине можно сказать то же, что и о священнике: если он за нас, то он хорош. Знатность рода, это, конечно, предубеждение; но именно потому-то ей и не следует придавать одностороннего значения. Скажите, Робеспьер, разве Сен-Жюст – не дворянин? Флорель де Сен-Жюст, черт побери! Разве Анахарсис Клоц – не барон? Разве наш друг Карл Гессен, не пропускающий ни одного заседания клуба башмачников, не принц и не брат царствующего ландграфа Гессен-Ротенбургского? Разве друг Марата Монто[207] – не маркиз де Монто? В Революционном трибунале заседает один священник – Вилат[208] и один дворянин – маркиз Леруа де Монфлабер. А между тем оба они – люди вполне благонадежные.

– Вы еще забыли, – вставил свое слово Робеспьер, – председателя Революционного трибунала Антонеля[209], настоящее имя которого – маркиз Антонель.

– А разве не дворянин Дампьер, – продолжал Дантон, – недавно погибший под стенами Конде в рядах республиканских войск? Разве не дворянин Борепэр, который предпочел пустить себе пулю в лоб, не желая впустить в Верден пруссаков?