Девяносто третий год

– Это уж мое дело, Робеспьер. Моя обязанность – все знать, относительно всего наводить справки.

– Но, Марат…

– Я уже сказал вам, Робеспьер, что я люблю все знать. Я знаю как то, о чем вы говорите с Сен-Жюстом, так и то, о чем Дантон говорит с Лакруа[170], что происходит на Театенской набережной, в доме Лабриффа, где собираются нимфы эмиграции, или в доме Тилля, возле Гонесса, принадлежащем бывшему управляющему почтами Вальмеранжу, куда приходили когда-то Мори[171] и Казалес[172], куда ходили после того Сийэс[173] и Верньо[174], и где теперь еженедельно происходят собрания.

Сказав последние слова, Марат пристально взглянул на Дантона. Тот воскликнул:

– Если б у меня было власти хоть на грош, я знаю, что я бы сделал!

– Мне известно все, что вы говорите, Робеспьер, – продолжал Марат, – как мне известно то, что происходило в Тампльской башне, когда там откармливали Людовика Шестнадцатого до такой степени, что в течение одного сентября месяца волк, волчица и волчата съели восемьдесят шесть корзин персиков, между тем как народ голодал; мне известно, что Ролан скрывался в одной квартире на заднем дворе улицы Лагарп; мне известно, что из бывших четырнадцатого июля[175] в деле копий шестьсот штук были изготовлены Фором, оружейником герцога Орлеанского; мне известно, что творится у госпожи Сент-Илер, любовницы Силлери[176], как старик Силлери сам натирает паркет желтой гостиной, выходящей на улицу Матюрен, когда у него обедают Бюзо[177] и Керсэ; а двадцать седьмого числа у него обедал Саладен[178]… и знаете ли с кем, Робеспьер? С вашим приятелем Ласурсом[179].

– Все это одно пустословие, – пробормотал Робеспьер. – Ласурс мне вовсе не приятель. – Затем он прибавил с задумчивым видом: – А пока в Лондоне существует восемнадцать фабрик, изготовляющих фальшивые ассигнации нашей республики.

Марат продолжал спокойным, но слегка дрожащим голосом, наводившим страх:

– Вы напрасно на себя напускаете важность. Да, я все знаю, вопреки тому, что Сен-Жюст называет «государственной тайной»…

Марат сделал особое ударение на последних словах, взглянул на Робеспьера и продолжал:

– Мне известно, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба[180] приглашает Давида отведать стряпни своей невесты, Елизаветы Дюплэ, вашей будущей родственницы, Робеспьер. Я – народное око и я вижу все из глубины моего погреба. Да, я все вижу, все слышу, все знаю. Вы же часто развлекаетесь пустяками и предаетесь самодовольству. Робеспьер слушает льстивые слова своей госпожи Шалабр, дочери того самого маркиза Шалабра, который играл в вист с Людовиком Шестнадцатым в вечер казни Дамьена[181]. Да, знай наших! Сен-Жюст совсем уходит в свой галстук, Лежандр[182] щеголяет в новом кафтане, белом жилете и громадных брыжжах, думая этим заставить всех забыть про его кузнечный фартук. Робеспьер воображает, что для истории очень интересно будет знать, что он являлся в Учредительное собрание в сюртуке оливкового цвета, а в Конвент – в небесно-голубом сюртуке. Портреты его висят по всем стенам его комнаты…

– А ваши, Марат, висят во всех отхожих местах, – перебил его Робеспьер голосом еще более спокойным, чем голос самого Марата.

Они продолжали беседу в приятельски-шутливом тоне, сквозь который, однако, слышались внутренняя злоба, ирония и угроза.

– Скажите-ка, Робеспьер, не вы ли называли тех, кто желает низвержения престолов, «Дон-Кихотами рода людского»?

– А не вы ли, Марат, после четвертого августа[183], в пятьсот пятьдесят девятом номере вашего «Друга Народа», – вы видите, я даже запомнил номер: это может пригодиться, – не вы ли требовали, чтобы дворянству возвращены были его титулы? Не вы ли писали: «Герцог всегда останется герцогом?»

– А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара.

– Точно так же, как мой брат защищал вас[184], Марат, когда на вас нападали в Якобинском клубе. Но что же это доказывает? Ровно ничего.

– Робеспьер, известна даже та комната Тюильрийского дворца, в которой вы сказали Гара: «Мне уже надоела революция».

– А здесь, Марат, в этом самом кабачке, вы двадцать девятого октября целовались с Барбару.

– Вы, Робеспьер, сказали в разговоре с Бюзо: «Что это за штука такая ваша республика?»

– Марат, вы в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты.

– Вы, Робеспьер, ходите в сопровождении рыночного носильщика, вооруженного дубиной.

– А вы, Марат, накануне десятого августа просили Бюзо, чтобы он помог вам бежать в Марсель, причем собирались переодеться жокеем.

– Во время сентябрьской расправы[185] вы прятались, Робеспьер.

– А вы, Марат, выставлялись напоказ.

– Вы, Робеспьер, швырнули на пол красный фригийский колпак.

– Да, когда его вздумал надеть изменник. Робеспьер не может носить того, что носит Дюмурье.

– В то время, когда проходили солдаты Шатовье, вы не захотели, чтобы на голову Людовика Шестнадцатого было накинуто покрывало.

– Я сделал лучше: я не накрыл ему голову, а отрубил ее.