Девяносто третий год

Дантон вздумал вмешаться, но вмешательство его только подлило масла в огонь.

– Робеспьер, Марат, – проговорил он, – успокойтесь!

Марат не любил, чтобы его имя ставилось на втором месте.

– А вы чего вмешиваетесь? – воскликнул он, поворачиваясь к Дантону.

– Чего я вмешиваюсь! – закричал, в свою очередь, Дантон, привскакивая на стуле. – А вот чего! Я утверждаю, что не должно быть братоубийства, что два человека, служащие народу, не должны вступать между собой в борьбу, что и без того уже довольно и интервенции и гражданской войны, и что к ним не следует присоединять еще войну домашнюю; что революцию сделал я и что я не желаю, чтобы ее переделывали. Вот почему я вмешиваюсь!

– Вы бы лучше подумали о том, чтобы представить отчеты, – проговорил Марат, не возвышая голоса.

– Это легко сделать! – воскликнул Дантон. – Ступайте искать их в освобожденной мною Аргонне, в очищенной от неприятеля Шампани, в завоеванной Бельгии, среди армий, в рядах которых я уже четыре раза подставлял свою грудь под картечь! Ступайте искать их на площади Революции, на эшафоте двадцать первого января[186], на разбитом троне, на гильотине, этой вдове…

– Гильотина вовсе не вдова, а девственница, – перебил Марат Дантона. – Возле нее можно лежать ниц, но ее нельзя оплодотворить.

– Почему вы так думаете? – возразил Дантон. – А вот я оплодотворяю ее.

– Посмотрим, – проговорил Марат и улыбнулся.

– Марат! – воскликнул Дантон, подметивший эту улыбку. – Я привык действовать всегда открыто, начистоту. Я ненавижу все, что пресмыкается. Я никогда не был и не буду мокрицей. Ваше место – подвал, мое – улица. Вы от всех сторонитесь, я доступен для всякого прохожего.

– Миленький господинчик, не хотите ли зайти ко мне? – пробормотал сквозь зубы Марат. И, перестав улыбаться, он продолжал вызывающим голосом: – Дантон, отдайте отчет относительно тридцати трех тысяч экю звонкой монетой, которые выплатил вам Монморен[187] от имени короля, под видом вознаграждения вас за потерянное вами место прокурора суда в Шатлэ.

– Я участвовал в деле четырнадцатого июля, – надменно проговорил Дантон.

– А королевские кладовые? А бриллианты короны?

– Я участвовал в деле шестого октября[188]

.

– А грабительства вашего alter ego[189] Лакруа в Бельгии?

– Я участвовал в деле двадцатого июня[190].

– А ссуды, выданные госпоже Монтанье?

– Я возбуждал народ при возвращении короля из Варенна[191].

– А оперный театр, построенный на доставленные вам деньги?

– Я вооружил парижские кварталы.

– А сто тысяч секретных сумм министерства юстиции?

– Я организовал движение десятого августа.

– А два миллиона негласных расходов собрания, из которых четверть перешла в ваш карман?

– Я остановил наступление неприятеля и загородил дорогу коалиции монархов.

– Вы – проститутка! – проговорил Марат.

– Да! – воскликнул Дантон, вскакивая, со свирепым выражением. – Пускай я продал себя, но зато я спас мир!

Робеспьер продолжал кусать себе ногти. Он неспособен был ни смеяться, ни улыбаться; ему недоставало громового смеха – Дантона, и жалящей улыбки – Марата.

– Я подобен океану, – продолжал Дантон. – У меня бывает прилив и отлив; при отливе видно дно моей души, при приливе видны ее высоко вздымающиеся волны.

– То есть ее пена, хотите вы сказать, – ехидно вставил Марат.

– Нет, ее буря, – возразил Дантон.

И они оба, Дантон и Марат, одновременно вскочили с мест. Марат, наконец, вышел из себя и из ехидны превратился в дракона.

– Вот как! – воскликнул он. – Вот как! Ни вы, Робеспьер, ни вы, Дантон, не желаете меня слушать! Ну, хорошо же, так вот что я вам скажу: вы оба погибли. Ваша политика довела вас до невозможности идти далее; вам нет никакого выхода, и то, что вы теперь делаете, закрывает перед вами все двери, кроме двери могилы.

– В том-то и заключается ваше величие, – проговорил Дантон, пожимая плечами.

– Берегись, Дантон, – продолжал Марат. – У Верньо был такой же большой рот и такие же толстые губы, и такие же нахмуренные брови, как у тебя; он был такой же рябой, как ты и Мирабо, но все это не помешало тридцать первому мая. А-а, ты пожимаешь плечами! Берегись! Иногда от пожимания плечами сваливается с плеч голова. Повторяю тебе, Дантон, твой грубый голос, твой беспорядочно повязанный галстук, твои мягкие сапоги, твои интимные ужины, твои объемистые карманы – все это пахнет Луизочкой.

Луизочка – было ласкательное имя, которым Марат называл гильотину.

– А что касается тебя, Робеспьер, – продолжал Марат, – то ты корчишь из себя умеренного, но это тебе ни к чему не послужит. Пудрись, расчесывайся, чистись сколько тебе угодно, корчи из себя хлыща, щеголяй бельем, завивай себе волосы – все же тебе не миновать Гревской площади; заигрывай с герцогом Брауншвейгским – тебе все же не избежать участи Дамьена; ухаживай за своей особой – все равно ты будешь сидеть на позорной колеснице!

– Кобленцское эхо! – пробормотал Робеспьер сквозь зубы.