Девять принцев Амбера. Ружья Авалона

Я помнил Рейна еще совсем ребенком. Я давно уже стал взрослым, а он был соискателем на должность придворного шута. Тоненький умный мальчик. Над ним часто смеялись, в том числе и я. Но я писал музыку, сочинял баллады, а он где-то раздобыл лютню и сам научился на ней играть. Вскоре мы уже пели дуэтом, и все такое, и Рейн мне нравился все больше и больше. Мы вместе работали, он составлял мне компанию и в фехтовании. Правда, почти ничего не умел, но мне было стыдно за прежнее свое поведение в отношении мальчика, который потом так мне помог, так что я выбил из него былую неуклюжесть и обучил вполне достойно работать саблей. Мне ни разу потом не пришлось об этом пожалеть, ему, полагаю, тоже. Вскоре парень стал менестрелем при дворе Амбера. Я продолжал называть его своим пажом, а когда грянула война с исчадьями тьмы из Тени Вейрмонкен, Рейн стал моим оруженосцем, и мы всегда были вместе. После битвы у Водопадов Джонса[88] я посвятил его в рыцари по заслугам. А позднее Рейн потихоньку начал обгонять меня в том, что касалось стихосложения и музыки. Он носил алое, а слова его были золотыми. Я крепко любил его; таких друзей в Амбере у меня было всего двое или трое. Но я не думал, что он осмелится так рисковать, чтобы принести мне доброй еды. Вряд ли кто другой решился бы. Я глотнул еще вина и выкурил еще сигарету, да благословенно будет имя твое, добрый Рейн. Вот только долго ли удастся ему продержаться?

Окурки и опустевшую в конце концов бутылку я спрятал в изголовье под соломой. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь обнаружил остатки моего пиршества, если вдруг нагрянет обыск. Я съел все, что принес Рейн, и впервые за все время заключения почувствовал себя сытым. Вторую бутылку вина я все же оставил на потом, для следующего сеанса опьянения и забвения.

А когда закончился и он, я вернулся к прежнему циклу самобичеваний.

Я надеялся главным образом на то, что Эрик не получил полной власти. Да, он стал королем Амбера, но он не знал всего. Пока. До отца ему еще далеко. А значит, есть шанс, один на миллион, который может сработать в мою пользу. Такой скромный, но лишь благодаря этому мне удавалось сохранять остатки рассудка, не кануть в бездну отчаяния.

Но возможно, я все же порой терял рассудок. Не знаю. Кое-что из тех дней я не помню совершенно, сейчас, когда стою здесь, на рубеже Хаоса. Бог его знает, что тогда происходило, и никаких зацепок у меня нет.

Впрочем, добрые господа доктора, с нашей семейкой вам все равно не разобраться.

Я валялся на тюфяке, расхаживал по камере, и все в полнейшей тьме. А вот слух у меня предельно обострился. Я слышал, как шуршат по соломе крысиные лапки, как где-то вдали стонут узники, как отдаются эхом шаги стражника, который несет мне еду. Я даже неплохо научился определять направление и расстояние.

Думаю, что и обоняние у меня тоже стало значительно тоньше, но вот воспринимать эти запахи мне решительно не хотелось. Кроме понятных тошнотворных ароматов самой камеры я уже довольно долго ощущал явственную вонь разлагающейся плоти. Интересно, если я умру, скоро ли это заметят? Сколько кусков черствого хлеба и мисок баланды останутся несъеденными, прежде чем стража решит проверить, как тут внутри у меня дела?

Ответ на этот вопрос мог оказаться весьма важен.

Запах смерти был весьма стоек. На мой взгляд, он меня преследовал уже с неделю.

Я пытался экономить, противостоять искушению насколько возможно, но вот у меня осталась лишь одна пачка сигарет.

Я открыл ее и закурил. Рейн принес мне блок «Салема», и одиннадцать пачек я уже выкурил. Всего, значит, двести двадцать сигарет. Когда-то я подсчитал, что одну сигарету я выкуриваю минут за семь. Значит, на курение у меня ушло сейчас тысяча пятьсот сорок минут, то есть двадцать пять часов и сорок минут. Я был уверен, что между двумя сигаретами делаю промежуток минимум на час, скорее даже на все полтора. Ладно, допустим, полтора часа. На сон уходило от шести до восьми часов в сутки. Это означало, что шестнадцать-восемнадцать часов я бодрствовал. Выкуривал я примерно десять или двенадцать сигарет в день. Стало быть, с визита Рейна прошло около трех недель. Он тогда сообщил, что миновало четыре месяца и десять дней со дня коронации. Значит, всего я находился в заключении уже пять месяцев.

Я как мог растягивал последнюю пачку сигарет, наслаждаясь каждой, словно горячей женщиной. Когда погасла последняя, я испытал приступ отчаяния.

А потом прошло еще невесть сколько времени.

Я часто думал об Эрике. Каково ему править? Какие у него возникают трудности? Что он сейчас замышляет? Почему не стал пытать меня? Могут ли обо мне вообще забыть в Амбере, даже по коронному эдикту? Ни за что, решил я.

Интересно, а что с остальными моими братьями? Почему никто из них не связался со мной? Ведь достать из колоды мой Козырь – никакой эдикт не помеха. Но никто этого не сделал.