Девять жизней Николая Гумилева

Должно быть, недоверие прозвучало слишком явно, ибо Сергей приобнял меня за плечи и с укором проговорил:

— Соня, ты мыслишь стереотипами. Если байкер — то смотрит исключительно стриптиз и слушает «Мотли крю». Смешная ты. А если я скажу, что по пятницам здесь проходят концерты классической музыки? Ты очень удивишься?

— Ну-у, не знаю, — протянула я. — А сегодня здесь нет никакого концерта? Я бы с удовольствием послушала что-нибудь классическое, из Вивальди. Скажем, «Времена года», «Лето». То, что в исполнении Ванессы Мэй отчего-то называется «Шторм».

— Увы, сегодня здесь обычная тусовка. Серые будни. Без эстетствующих заскоков.

Мы уселись на деревянную скамью за грубо сколоченный стол, имитирующий стилистику салуна где-нибудь на Диком Западе, и Сергей протянул мне меню.

— Признайся, Соня, старик морил тебя голодом?

— Я сама отказалась от еды, — пробормотала я, отправляя в рот очередную пилюлю. Я больше не чувствовала уверенности, которая посетила меня этим утром. Теперь рядом с Сергеем меня снедала тоска.

— А теперь не откажешься?

— Пожалуй.

— Вот и отлично. Что будешь — стейк или ребра?

— Лучше стейк.

— Ты пиво пьешь?

— Я не люблю спиртное.

— А я бы выпил пивка.

— И после пива сядешь за руль.

Я не пыталась читать мораль, просто констатировала факт.

— Да перестань, — отмахнулся Меркурьев. — Мне кружка пива — что слону дробина.

К нам подошла официантка в такой короткой юбке, что дух захватило даже у меня, и равнодушно приняла заказ. Как только она отошла, Сергей накрыл мою руку своей ладонью и заговорил:

— Книга у академика получилась хорошая. Интересная книга. Но это не потому, что Граб второй Достоевский, просто материал у старика оказался богатый. Началось все с того, что в пятьдесят первом году что-то он там такое в своем училище нахимичил, и его как врага народа сослали в мордовские лагеря. И там, в Дубравном лагере, Викентий Павлович познакомился с примечательным вольнонаемным из хозобслуги. Звали его Немец, был он стар, болен и чудаковат. Ходили слухи, что Немец раньше был зэком и сидел аж с начала двадцатых годов, прижившись при зоне и не желая идти на волю. Немец выполнял черновую работу, при каждом удобном случае рассказывая всем желающим про несметные сокровища, хранившиеся в шкуре леопарда, убитого поэтом Гумилевым, и контрабандой вывезенные из Африки. Вроде бы эти сокровища каким-то образом попали к Немцу, и Немец их спрятал в Питере, в одной из гранитных беседок на Чернышевом мосту.

Наслушавшись рассказов блаженного, один из хронических сидельцев зоны — Гога Шпент — после очередного своего освобождения тщательно обследовал весь Чернышев мост, но ничего даже отдаленно напоминающего тайник не нашел и, когда опять угодил в Дубравный лагерь, так отметелил Немца, что тот стал заикаться. Но Гога Шпент со своими уголовными замашками оказался младенцем по сравнению с надзирателем внутренней службы лейтенантом Бурсяниным по прозвищу Палач. Этот Палач был неприметным парнишкой не старше двадцати пяти и держал в страхе всю колонию, изобретая такие изощренные пытки, что и Малюте Скуратову не снились. Когда лейтенант уходил в очередной отпуск, заключенные с облегчением вздыхали, ибо получали месяц передышки. В июле пятьдесят третьего Палач Бурсянин решил провести отпуск с пользой и наведаться в Ленинград, а за компанию уговорил поехать Немца — как коренной питерец, старик должен был показать любознательному надсмотрщику городские достопримечательности.

Покачивая бедрами, к нашему столу приблизилась официантка, индифферентно составила с подноса заказанное и молча удалилась. Я взглянула на принесенный стейк и отодвинула тарелку — аппетита не было, есть не хотелось. Сергей же придвинул к себе кружку, сделал большой глоток и, промокнув салфеткой пену с губ, увлеченно продолжил:

— Вернулись они в начале августа, и в тот же день Немец слег. Никому не хотелось на ночь глядя везти старика в больницу, и поэтому больного до утра поместили в лазарет, где лежал с воспалением легких Викентий Граб. Всю ночь Немец метался в горячке и бормотал, что Палач достал из тайника сокровища абиссинского негуса и что теперь всему конец — не создать ему самолета. Утром пришел с обходом капитан медицинской службы Завьялов, осмотрел Немца, послушал его бред и пришел к выводу, что старика жестоко пытали. К обеду Немец умер. Капитан написал рапорт на имя начальника Дубровлага полковника Черемисина, в котором изложил подробности происшествия, и просил провести расследование.