Девятое имя Кардинены

Только мы не захотели лжи. Понимаешь, правнук? Подло быть счастливыми помимо других и горько — несчастными вдали от других людей. Я жила довольно, чтобы понимать: извне вместе с благами, не так нам и желанными, придут и болезни, и войны, и неравенство людей, и чуждая вера. Нам потребуется вся наша сила, чтобы сохранить себя. И всё-таки — дороги должны быть открыты!»

Старуха то придремывала, то снова встряхивалась. Вокруг шелестели, пищали, потрескивали привычные ночные голоса: то сонные, то тревожные. И вдруг в эту бесформенную суету ворвался чужой звук, более резкий и мерный. Некто шел по лесу, приминая ногой хвою и сучки.

Она села, вглядываясь.

Из темноты прямо на нее выходил человек — в одежде, сходной с их охотничьей, но не замшевой, а из грубого сукна. На ногах башмаки с крепкой подошвой — то-то шуму было на весь лес. Котомка за плечами и нож-тесак за поясом: неухватист — не на зверя, не на человека, разве что сквозь чащобу прорубаться.

— Мир вам и тепло вашему огню! — говоря это, он откинул башлык, показав ей лицо, не такое уж старое, но все в тонких морщинах, как бывает у людей, подставляющих себя всем ветрам. Борода и волосы на голове давно не стрижены, но расчесаны любовно. А глаза совсем ребячьи и смешливые, подумала старуха. Чисто у правнука моего Эно.

— И тебе мир. Садись и грейся. Что ты не из наших лесовиков, и так ясно: ногу ставишь не по-нашему.

— Ну да. Вы на ваших зыбях враскачку ходите, а у горца нога как у ястреба цопкая, чтобы от скалы не оторвало, — он рассмеялся вполголоса.

— Как ты сюда прошел?

— Сперва по санной дороге. Я слышал, что ее начали расчищать от завалов. Только, видать, в сторону ушел, так пришлось прямиком через болото. Спасибо, кто-то разметил старую дорогу, иначе я бы не рискнул полезть, когда завечерело. А на том берегу ночевать — комар все соки выпьет.

— Где ты одежду сменил? То дорога грязная.

— Я, прости, голышом перебрался. Девушек красивых что-то не приметил, стесняться было некого. Потом в бочаге вымылся, чтобы родник не мутить.

Она представила себе, как он наощупь ополаскивается в гниловатой воде, рискуя напороться на сук или змею.

— Змей там не было, ни водяных, ни сухопутных, — ответил он. — А вот пиявками здешние воды преизобилуют.

— Есть хочешь?

— Сыт, благодарю на добром слове. По лесу ходить да не найти чего-нибудь на зуб положить — это ведь редкостным умельцем быть надо!

— Странный ты.

— Не странный, а странник, — он уже освоился, подбросил в костер щепок, что-то начал прилаживать в своих одежках.

— Это как, ремесло, что ли, твое — странник?

— Ремесло мое — оружейное, и в этом деле наша семья не из последних. Сами куем, сами чеканкой украшаем и сами торгуем. Пришлось мне по торговым делам ехать в такую страну Италию за морем. Миланскую сталь знаешь, нет?

— И вот там, продолжал он, — повстречал я одного — тоже… странника. Он именовал себя и своих «братцев» жонглерами Божьими. Рассказывали про него, что в юности это был добрый шалопай, как все они, жадный до песен, женской красоты и воинской славы, а вдобавок — наследник богатейшего торговца тканями. Звали его Франсиско.

— Однажды, когда он стоял в рядах, к нему подошел нищий и попросил денег. Франсиско отказал, грубо, наверное: назревала выгодная сделка, а нищий был по привычке назойлив. Нищий ушел. И тут Бог ударил Франсиско в сердце. Он побежал за нищим через весь город и вывернул ему в руку весь свой кошелек.

— Знаешь, потом он сам, по своей воле, сделался нищим и был этим счастлив. Жил во всем мире, в полном бесстрашии и ладу со всем растущим и цветущим в нем. И сочинял новые песни. И не знал, как и его друзья, будет ли у них еда сегодня — но это их ничуть не заботило.

— Я с ними тоже ходил, с год, пожалуй. Свалил дела на своего младшего родственника, отдал все свои деньги для больных, что они содержали, и помогал, чем мог. Франсиско меня и рукоположил.

— Значит, ты поп?

— Вроде. Тогда он еще не просил у папы, что в Риме, позволения создать орден. А мне вовсе не это было нужно, а нечто свое.

— И тоже ничего не боишься, ни зверя, ни человека?

— Звери меня не трогают, а люди — к людям я сам иду. Пришел.

— Собираешься, значит, жить с нами?

— Если примете, — он едва заметно пожал плечами. — Я человек ученый, немного грамотей, немного врач, а огненного и земляного дела и подавно не чураюсь. Ты не думай, в душу вам силком не полезу. Бог каждому человеку и каждому народу дает свой путь.

Старуха перегнулась через огонь, откинула ему волосы со лба, вгляделась.

— Хорошо. Глаза у тебя внутри светлые. Вот что. Я старшая в роде, я говорю — все слушают. Ты останешься.

Он вздохнул.

— Раз ты настаиваешь — тогда останусь, конечно.

— А коли так, лезь в шалаш моему мальцу под бок и постарайся выспаться. Вон как вызвездило, мне, старой, уже и глаз не сомкнуть. Имя-то как твое будет?

— Даниэль. Дэйн из рода Антис.

— А я Танеида Эле.

Бусина вторая. Адуляр