Девятьсот семнадцатый

— Ну, что ж! Давай разматывай мне это. Что я, турецкий паша? Ишь, накрутили на лоб. Да умыться бы.

— Ну и пострел! Как к барышне, так прихорашивается.

Щеткин покраснел.

— Ну, ну, давай тетка. Некогда мне с тобой лясы точить.

У входа в больницу, в небольшом коридорчике, Щеткин увидел Варю Кисленко. Девушка сидела на скамье у стены и как будто дремала.

— Здравствуй, Варя. Чего ко мне? — спросил Щеткин, подсаживаясь к ней.

— Здравствуй, товарищ Щеткин. Пришла навестить.

— Вот и спасибо. А что, из отряда ушла, что ли?

— Почему думаешь?

— Да без оружия.

— Распустили отряд наш. Победили мы юнкеров.

— Что говоришь! — вскричал Щеткин. — Ах, чорт, — без меня! Надо побежать в ревком.

— Пойдем вместе.

По дороге Щеткин, любуясь стройной фигурой и открытым приятным липом Вари, расспрашивал ее о многом. Девушка доверчиво рассказывала. Из ее слов Щеткин узнал, что Варе двадцать один год, что она живет с матерью — обе ткачихи. Что был у нее жених, да забрали его на войну, где и погиб он.

Но самое основное было то, о чем девушка не сказала ему ни слова, но что почувствовал он всем своим сердцем. Он нравился ей, — вот что закружило голову Щеткина радостью.

— Варюша, — сказал он, когда они подошли к ревкому. — А как мое обличие… Гм… Ничего?..

— Хорошее обличие, — просто ответила девушка, прямо взглянув в глаза ему.

— И ты мне нравишься… Варя.

— Вы просто так, шутите, — заявила девушка и неожиданно добавила: — А я к вам ведь по делу пришла.

— По какому делу?

— У вас квартиры нет. Один. Идите к нам жить. Хоть комната одна, да чулан еще есть. Плохо, да лучше, чем нигде.

— А как же мамаша?

— Она рада будет. Я рассказала ей вчера про ваши подвиги. Вот она и послала меня. Иди, говорит, проси — если он бездомный. Такого героя всегда приятно уважить.

— Ну, уж и героя, — закраснелся Щеткин. — Так вы в общежитии живете при фабрике?

— Да, приезжайте, товарищ Щеткин.

— Зови меня Петром, чего там величать каждый раз. Да что за выканье — не господа.

— Согласна. Так ты, Петя, приходи. Я приготовлю тебе все. И в баню сходить можно. У нас есть. И белье отцовское осталось.

— А что старик-то?

— Три года как умер.

— Ага. Ладно. Ну, я в ревком, Варюша.

— Так ждать, что ли?

— Жди. Приду непременно.

Они крепко пожали друг другу руки и, улыбаясь, разошлись в разные стороны.

* * *

«Во имя божие всероссийский священный собор призывает сражающихся между собой дорогих наших братьев и детей воздержаться от дальнейшей ужасной кровопролитной брани.

Священный собор от лица нашей дорогой православной России умоляет победителей не допускать никаких актов мести, жестокой расправы и во всех случаях щадить жизнь побежденных.

Во имя спасения Кремля и спасения дорогих всем нам в нем святынь, разрушения которых и поругания русский народ никогда и никому не простит, священный собор умоляет не подвергать Кремль артиллерийскому обстрелу.

Председатель собора митрополит Тихон»

— нараспев читал Кворцов, когда Щеткин вошел в кабинет членов ревкома.

— А, Щеткин. Здравствуй, брат. Уже выздоровел? Ну, и живуч же ты. А нам попы грозить начинают. Видишь, так и написано: «Русский народ никогда не простит». Читай — попы не простят.

— Черт патлатые. Наплевать!

— Вот именно. Заметь себе, когда исход боя еще не был предрешен, сидели себе святые отцы и ни гу-гу. Как только мы победили, так сразу же они вспомнили заповедь «не убий».

— Что, разве сдались юнкера?

— Капитулировали в городской думе, подписали условия сдачи.

— Какие же условия?

Просят не мстить, не арестовывать и позволить им выехать из Москвы.

— Ну и что же?

— Мы согласились. Мстить мы не хотим; достаточно, что показали им нашу пролетарскую силу. Теперь надолго хвост подожмут. А здесь они нам не нужны.

— Вредить не будут ли?

— Дают обещание не восставать против советов и подчиниться нашей власти.

— А по-моему, все бы арестовать лучше.

— Видишь ли… — начал Кворцов, но мысль не закончил. В кабинет вошел рабочегвардеец.

— Товарищ Кворцов, — громко сказал он. — Там опять меньшевики пришли.

— Фу, чорт, не пускай. Надоели. Мы сейчас в Кремль поедем. Потом мне на заседание Московского комитета нужно. Понимаешь, Щеткин, ходят эти шкуры соглашательские и ноют все насчет насилия над пролетариатом.

— Это что же, юнкера, по-ихнему, пролетариат?