Девятьсот семнадцатый

— За что… товарищи, — начал он, оттопырив нижнюю губу, немилосердно стуча кулаками в грудь. — За что вы меня арестовали? А еще большевиками: называетесь! И за частную собственность стоите. За что же тогда страдали, мы, простой народ… За что борролись? На каторге шесть лет сидел.

— За уголовные дела, небось!

— А хоча б и так — разве ж не пострадал… И меня… и меня такого революционера — расстреливать. Да вы смеетесь с меня, товарищи.

— Не революционер ты, а вор самый определенный, — сказал Абрам.

— Хоча б и вор, так против частной собственности же.

— Ну, что нам с ним возиться, надо было бы для острастки расстрелять его. Да меньшевики и эсеры сегодня же внесут запрос — знаете: «с величайшим негодованием»…. братоубийцы»… «узурпаторы»… Начнут распинаться о насилиях нашей комиссии. Просто в тюрьму его!

Арестованного увели. Он шел не спеша и все время презрительно сплевывал на стороны.

— Я протестую, — крикнул анархист, вскочив на стул. — Что делаете, кого арестовываете, а? Истинного революционера. Я протестую!

— На здоровье, — заявил Драгин. — И убирайтесь, пожалуйста, отсюда, не мешайте нам работать.

— Нет, не уйду. Я буду протестовать.

— Ну, тогда мы пойдем, сиди себе в приятном одиночестве и протестуй. Нам надо подготовиться к вечеру. Ты знаешь, Абрам, мы с Тегран решили устроить платный политический вечер. И агитация и деньги нужны. Будем давать высказываться всякому, а заключительное слово наше. Хорошо придумано?

— Отлично. Что, разве плохо с, деньгами?

— Очень скверно. Ну, да не беда. Поправим свои дела скоро. Вырастет организация, будет больший приток членских взносов. Ну, пошли.

— Нет, погодите, — разделся голос из-за дверей. — Не спешите, голубчики.

В комнату вошел усатый офицер.

— Вы, друзья мои, все арестованы по приказанию комиссара Временного правительства за учинение в городе беспорядков. Следуйте за мной.

— Что… что такое? Да как вы смеете! — загорячился Абрам.

— Ни с места, руки вверх.

Комната наполнилась вооруженными солдатами. Ими командовал поручик Сергеев.

Арестованных выведи вниз, на улицу, усадила в два закрытых автомобиля и увезли.

Когда комната опустела, в нее осторожно заглянул Удойкин. Его не арестовали, так как знали его за эсера.

Удойкин сел на стул посреди комнаты, подпер кулаками свое скорбное лицо, подумал и затем громко сказал:

— Ишь ты ведь… Свободу, можно сказать, — по личности. Всех заграбастали — козни и происки. Надо солдат и рабочим диликтиву настрополить. Вот ведь сволота! А наш комитет эсеровский хоть бы что — приспешники. Пойду-ка я к солдатам — с мозолистой рукой… Зажав… Ах, гады же!

Глава четвертая

Вечерний оранжевый небосвод местами заволокли тяжелые свинцовые тучи. Далеко на север и на юг, теряясь за горизонтами, раскинулась двойная горная цепь каменных изломов, кряжистая, закутанная в коричневые одежды массивных скал. На севере возвышалась двухглавая снежная громада.

А внизу, на десятки верст, разбросалась долина. В центре она замыкала в своих зеленых объятиях большое синее озеро.

По озерной воде скользили парусные лодки, а на ближайших берегах были рассыпаны тысячи зеленых солдатских палаток.

За дальним берегом, на высоком холме, у гор, лепились две белые мечети с минаретами да несколько десятков каменных домов, похожих на спичечные коробки. Вокруг, по зеленым холмам, росли тополевые рощи, у подножий своих буйно заросшие розовыми кустами.

На песчаном желтом берегу среди сине-лиловых корчаг, у самой воды, сидели и лежали на разостланных шинелях солдаты. Они вели между собой оживленную беседу.

— Ближайший тыл называется, — говорил один из них, — как валялись свиньями на земле, так и валяемся. Отдыхай, как знаешь.

— Ни человека тебе, ни жилья, будто отшельники.

— Хорошо, что так. А то как начнут гонять, как эти три дня гоняли, по полсотне верст в день — будешь рад. А то что на земле, так нам не привыкать.

— Бросьте, ребята… Тут дела поважней. Нашего товарища расстреливать хотят, а вы тут болтаете.

— Чего же молчишь! Скажи нам, Нефедыч, что с Васяткиным, где он? Что с ним делать будут? — Говоривший эти слова солдат, с рябым, угрюмым, кирпичного цвета лицом, пристально глядел в глаза другому, красивому, загорелому, в черной бороде веером, в больших усах и на защитных погонах, имевшему два серебряных лычка.

— Не знаю, Щеткин, — отвечал бородач. — Да тут и знать-то нечего. Плохо будет хлопцу.

— Что думаешь? Или военно-полевой суд?

— Да не думаю, а знаю — расстреляют, и вся недолга.

— Гм. Ишь ты…

— Жаль парня… Хороший человек.

— И все за нашего брата.

— Ах ты ж — в лоб тебя, по лбу.

— Жалко, что ли. Ну-ка поплачь, Хлебалов.

— Да, — продолжал бородач, — известно, жалко, парня.

— А если мы…

— Что, если мы… Ну, договаривай, Щеткин.

— Договаривай! Чего тут договаривать?.. Небось, понятно годовалому ребенку.

— Вот понятно, а сказать боишься.

— Нефедыч, чего подначиваешь… Не знаешь меня разве? Чего мне бояться? Смерти не видал, что ли. Помереть не штука… А вот…

— Что вот?