Девятьсот семнадцатый

— А вот скажи ты нам правду. Ведь за нас ты тоже или против? Скажи, правду говорил Васяткин, что царя свергли, а? Правда или нет, что рабочий народ за свои права в России борется? Ты знаешь… Ты с офицерами дело имеешь. Ну-ка, скажи!

Нефедов, насупившись, пощипывал бороду и молчал.

— Да скажи, не бойся. Мы все ребята свои. Что не знаешь нас, третье отделение первого взвода, всегда за тебя горой было, камень ребята. Так ведь, ребятушки? Кто выдаст? Нет таких. А если что — вот своими руками задавлю. Язык вырву. Ну, скажи же, Нефедыч.

— Говори, взводный, не бойся. Никто нас не подслухивает.

Нефедов пожевал клочок бороды, нахмурил брови, своими большими карими глазами обвел присутствующих.

— Да уж, видно, сказать придется. Сам хотел. Только уговор, братцы… Знайте — не сдобровать мне, если чего. Арестуют или еще что сделают, все как один поднимай солдатню. Всех поднимайте. Дело такое, что дальше терпеть не полагается.

Взводный помолчал, а солдаты напряженными взглядами, казалось, пожирали его.

— Братцы! Уже царя давно свергли — нету кровопийца. Революция в России, это верно. Правду говорил Васяткин. Вчера собрали нас — командир полка собрал. Он в штаб армии ездил и говорит: так-то, мол, братцы — царя свергли.

— Эх, хорошо-то как, — крикнул Щеткин. — Ребятушки, значит, и про войну правду Васяткин сказал.

— Да слушай сюда, Щеткин… И говорят его высокородие — приказ такой вышел от нового правительства, чтобы титулов не было. Теперь, говорит, мол, приказано: — не ваше благородие или ваше превосходительство, а говорить просто — господин поручик или господин генерал.

Лица солдат сияли.

— А, ребята? — Рябое лицо Щеткина зажглось задором и радостью. — Завтра же скажу этой суке — Нерехину вместо ваше благородие господин поручик.

— Ну, и дурак будешь. Ты слушай, — укоризненно оборвал его Нефедов. — Дальше и говорит их высокородие…

— Господин полковник, а не высокородие, — поправил его Щеткин.

— Ну да, господин полковник говорит. И говорит он, что не нижний чин или солдат там, а на вы и господин солдат. — Вы, говорит, господа, опора армии. Хочь царя свергли, но армию мы расшатывать не будем… Понимаете?

— Ишь, чорт старый.

— Не дадим разваливать, говорит, армию. Сейчас, мол, зловредных элементов, против войны которые, то ли жиды, то ли шпионы понаехали в армию. Хотят, мол, чтобы не воевали, а мирились с туркой. Так вот, говорит, господа… На вас, мол, великий долг, ловите такую шпану — и к нам. У нас, говорит, разговоры с ними будут короткие. Нам нужно, говорит, чтобы солдаты не знали о революции ничего. Еще, говорит, узнают, как бы бунта не было. Газет, говорит, давать не будем, и все, мол, сокроем. Когда выйдет повеление — приказ от верховного главнокомандующего — будем знать, что делать.

— Ишь, сволочь. И его и верховного по шапке нужно.

— Не трепись, Щеткин… И еще говорит полковник, — может, нам придется усмирять народ, который бунтует.

— Ах, ты ж! Вон чего замышляют!

— Известно, шкуры царские.

— И просил он, чтобы дисциплину, поднять.

— А этого он не видал? — сказал Щеткин, показав взводному два кукиша. — Теперь то знаем, что делать.

— Погоди, Щеткин. Что верно, то да. Делать чего-то нужно, только осторожно. Пока силы в руках не будет.

— Силы-то будет. Вот потолкуем с ребятами.

— У меня земляк в третьем взводе — сегодня поговорю.

— А у меня в пулеметной команде…

— А я с нестроевой… брат мой там.

— Поговорим.

— Только меня, братцы, не впутывайте — пользы не будет.

— Да чего ты, Нефедыч. Ведь мы за тебя горой.

— Только попробуют пусть.

— Ежели чего — так узнают.

— Посидят на штыках.

— Благодать. Вот-то радость.

— Ты, Нефедыч, валяй, действуй себе, а мы себе.

— А бумажки нет ли какой, а то не поверят которые.

Нефедов осмотрелся кругом, быстро вынул из-за голенища сапога потрепанный листок бумаги.

— Сколько времени не разуваюсь. Это Васяткин дал. Все тут пропечатано. Я Щеткину оставлю. А вы у него пользуйте.

— Ну, а теперь я пойду. Засиделся я с вами, братцы. Прощевайте.

Нефедов вскочил на крепкие ноги, подобрал свою шинель, поправил сбившиеся на спину револьвер и флягу, точно рассуждая сам с собой, пожевал губами, потом быстро зашагал и скрылся за углом ближайшей палатки.

* * *

Часть солдат третьего отделения, как по волшебству, преобразилась.

Растяпистый, неподвижный, неуклюжий Хлебалов летал, как птица, по лагерю. При этом он держал себя так, словно родился заговорщиком. Он всем и каждому встречному говорил только четыре слова: «Бают, царя — по боку». И отходил прочь, не вступая в долгие разговоры.

Лицо Хомутова из простодушного превратилось в хитрое и таинственное. Он не бросался, как Хлебалов, к первому встречному, а выбирал из своих знакомых наиболее надежных людей и долго, обстоятельно говорил с каждым. Он успевал рассказать и о Васяткине, и о том, что он говорил, о том, что решили офицеры, о революции, и в заключение каждого, с кем говорил, водил к Щеткину читать оставленное Нефедовым воззвание. В заключение он просил собеседника, посвященного им в события, рассказать своим близким все, что узнал от него.