ДЕВКИ КОЛОДЕЗНЫЕ

– Дочка! – окликает папа, разбегается и через костер: – Я люблю тебя, Лисичка! – бежит на мостик, отталкивается, вверх, как гимнаст делает дугу и уходит в воду.

А уже через костер, с моста в речку один за другим с криками: «Люблю!» бегут гости моего праздника. Пляшут под гармошку, веселятся дети лунного солнца.

Этот праздник для нашей деревни, под названием БОЛЬШАЯ ПЕТЛЯ, стал традицией. Спустя годы уже не вспоминали откуда пошло: мазаться зеленкой. Разрисовывались кто во что горазд. И, если для прыжков с моста, здоровья кому не хватало, окунался в воду, то шепотом, то в крик: «Люблю!». Вся деревня собиралась. Все – родные.

– Мы, дети лунного солнца!!!

Только мамы в этот день не бывало. Она отдыхала на курортах.

Возвращалась в начале осени, когда папа собирался на работу. Встречались и прощались до следующего лета. Папа уезжал на север.

Так я росла, взрослела, влюблялась. Сначала в Сашку, потом в Мишку. Потом снова в Сашку. Но, в Мишку, все-таки больше. Он как-то даже колечко мне подарил, на палец надел. Колечко пластмассовое, в форме дельфинчика. А я его потеряла. И не призналась Мишке в этом, даже когда, уезжала в город, на учебу. На всегда.

Получив диплом журналиста, я поступила на службу в областную газету. Время было сложное. Время контрастов: правда – кривда. Запрос на кривду перевешивал. Потому как у голода две потребности: хлеба и зрелищ! Второе, известно, отвлекает при нехватке первого. Выживая, пресса вынуждена была прибегать к темам эзотерики, оккультизма, экстрасенсорики. Ведьмы, ведуньи, колдуньи повылазили со всех щелей. Работать с этим материалом не хотелось. Но приходилось. Как бы оправдываясь, мы много шутили на эту тему. Однако, статьи готовились тщательно, профессионально. Именно, качество, в отличии от других СМИ, подачи материала на подобные темы, сыграло основную роль в получении дорогостоящего заказа.

Нам, журналистам областной газеты, было предложено приоткрыть завесу необычного проекта за более чем приличную оплату. Для чего предстояло сначала лететь на самолете, затем на вертолете: в глушь, в тайгу.

Стены в сверкающей броне белого кафеля, зеркального блеска мойка, остывший семейный обед под белой салфеткой, будто под саваном. Стол у окна, холодильник напротив, расстояние – руку протяни. А для супругов Сидоровых – недосягаемые горизонты. Пустота. Слова морозные выдувают в пространство. Чувством вины они вскрыты давно, как патологоанатомом-практикантом. За отсутствие признаков жизни, были приняты охладевшие друг к другу сердца.

Когда-то она решила, он протестовал слишком слабо. Их ребенок, кусками кошачьего корма был выскребен, сброшен в подставленный таз. В больничной карточке минутная процедура отмечена как искусственное прерывание беременности. Проще – аборт.

До того, любовь жены к стерильной чистоте вызывала у Димки глубокое уважение. Являлась причиной гордости – какая хозяюшка!

После: стирая, надраивая, она казалось выскребает из дома тепло, из себя женщину, из него душу.

Из-под холодной бутылки, приложенной ко лбу, Димка смотрел на розовые тапочки с причудливо закрученными бантами. Какая пошлость.

– Сопьешься, ты Сидоров.

Неужели так трудно провалиться?! Он заскрипел зубами. С остервенением плюясь словами, принялся доказывать домотканым половичкам: не был пьян! И пиво – не с похмелья!

Глаза налились кровью, брови то встык, то на лоб, собирая морщины. Пот росой на висках. Жилы на крепкой шее вздулись: вот-вот оборвутся. Несет бред здоровый мужик тридцати с гаком лет. Сам не верит, но память, в трезвости еще не изменявшая, крутит картину ужасную, настаивает на документальности. О-о-о…

Ночные тучи будто битые листы шифера: дыроватые, края рваные. Тусклая луна, как лампочка Ильича, сквозь нищету эту проглядывает. И на земле, как на небе. Старые крыши набекрень. Окна ртами паралитиков кривятся. На заднем дворе, между стойлом и амбаром, в бревенчатом сарае двери настежь. В черноте проема дрожит огонек. Там, на середине, на мятом донышке перевернутого ведра, в граненом стакане, роняя восковые слезы, горит свеча. На земляном полу истлевшая солома, пересыпанная прелыми зернами. По стенам на ржавых гвоздях, покрытые слоем пыли, как висельники безголовые, рукава по швам: фуфайки, плащи, тулупы. В двери со спины ветерок. Шелест собрался в невозможное: «… шел…». Чуть ярче огонек. Тень на пол: огромный паук горбатый, лохматый, о четырех лапах. Скрипнув, качнулась паутина: «…при-шел…». Да чтоб тебя! Под потолком, упираясь конечностями в тонкие переплетения нитей, баба Дуся. Из-под белого трикотажа майки, с растянутыми лямками, выпали тощие груди. Теплые, до колен рейтузы в желтых разводах. Запах мочи ударил в нос…

Страх – это иное. Страх: война, плен. ЭТО иное. Не здесь, где-то «за».

Димка в несколько бульков опустошил бутылку.

– Ударил бы лучше, – тапочки потоптались, повернулись, потащились прочь, поблескивая, вычищенными пемзой пятками, демонстрируя лодыжки со следами депиляции.

Кому я рассказываю?!