ДЕВКИ КОЛОДЕЗНЫЕ

Синюшная рука, порывшись в грудной клетке, достала сердце. Крови не было. Было много буро-розовой слизи. Она протянула склизский орган в нашу сторону. Запах поплыл на столько мерзкий, что у меня выступили и потекли рекой слезы. Дичайшая, до головной боли тошнота готова была свалить меня с ног.

Изображение задрожало и начало медленно таять. По полу растекалась алая лужа. Запахло кровью.

Меня мотало из стороны в сторону. Руки холодели. Степаныч обернулся, впечатлился состоянием. Палец за пальцем отцепил мои руки от спинки стула, и бережно усадил меня рядом.

Я закрыла лицо ладонями и уткнулась в стол. Мыслей не было никаких.

– Удалось. Удалось. – Дрожащим голосом повторял Степаныч, разливая по рюмкам коньяк.

Он поднял мою голову, понял, что рюмку я не удержу и, придерживая челюсть, влил в меня безвкусную жидкость. Выпил сам. Заглянул мне в лицо и повторил процедуру. Но только после третьей рюмки, удовлетворенно кивнул и сел на место, молча продолжив возлияния.

Когда я смогла посмотреть на него трезвыми глазами, он, кажется был пьян. Хотя, это мне только показалось.

– Вот и меня удалось напугать, – как-то вяло сказал Степаныч. – Этого не могло быть, потому что этого знать никто не мог. Здесь по крайней мере. И нигде. Лина.

Я пыталась сосредоточиться, но меня пугали его будто поседевшие глаза. Или выцветшие.

– Мы дружили с Линой. Тыщу лет назад. Я любил ее безумно. Никогда больше. Ни до, ни после… Никогда. Жена? Конечно люблю, но не так. Лину – безумно.

Степаныч смотрел сквозь рюмку и столько боли было в его глазах. Такую боль можно наблюдать только у душевно больных или тех, кто на грани.

– Я провожал ее домой. Это была окраина города. Район частного сектора. Было уже поздно. Но было лето и достаточно светло. Так, сумерки. У ворот какого-то дома на лавочке сидела старая-престарая бабуся. Ягуся. Она правда, очень ведьму напоминала. Ну, в ведьм я тогда не верил. Да и сейчас… наверное… – Степаныч вытер ладонью сухие глаза, выпил и снова наполнил рюмку. – А тут кошка черная под ноги. Главное, метнулась как-то неожиданно. Лина очень испугалась. Прижалась ко мне и дрожит. Черная кошка для женского пола – примета плохая. Очень плохая. Мне-то на все приметы – тьфу! А Лина испугалась. Я и наподдал ногой этой кошке. Она с писком отлетела бабке под ноги. Бабка аж побелела, хотя и так белее некуда была. Схватила кошку, прижала, глазами зыркает и смерть пророчит. Я ей и буркнул, чтобы не засиживалась долго, а то очередь задерживает на кладбище. На что карга старая сказала, что со мной рядом смерть идет и на Лину указала. Лина заплакала, и утянула меня от бабки. А на следующий день Лину машиной сбило. Черной. Насмерть. Я тогда чуть с ума не сошел.

Степаныч говорил куда-то в пустоту, потом, будто только что заметил меня, как-то жалобно спросил:

– Кто мог знать об этом? Зачем так? И потом… Я не мог спутать. Это была она. Лина. – Он утвердительно покачал головой. – У нее на правой брови шрам. Ма-аленький такой. И глаз один чуть темнее другого. Поэтому взгляд у нее всегда будто тревожный, будто предчувствует что-то плохое. Предчувствовала. Может, так и было. Да, здесь бьют больно и страшно.

– О-о-о! Они не спят! – с порога обрадовался Серега, обернулся, зазывая, махнул рукой. Следом вошла Нина.

– Ты глянь, у них банкет! Ай, ай. Нам, значит, «харэ!», а сами…

Я поинтересовалась везде ли горит свет и, получив утвердительный ответ, отправилась спать.

Главное было не думать ни о чем. Хоть немного бы поспать. Выспаться бы… конечно, в свой номер я бы ни за что не пошла. Раз договорились спать всем вместе, раз по другому никак…

Только бы свет не погас. И раздеваться не буду. Тут не знаешь когда куда бежать придется. Неодетым, даже полуодетым, все же неловчина.

Так я вяло рассуждала заходя в Галкин номер. Девчонки мирно посапывали. В лицах усталость, тревога и готовность номер один. С краю не лягу, между… как-нибудь потесню. Я присмотрелась, примерилась и решила разместиться между Галкой и Ниной. Мяйя во сне попискивала. От избытка чувств-с, наверное. Но мне бы хотелось заснуть сразу, без мучений от музыкальных звуков в самое ухо. Я уже почти устроилась, когда вдруг вспомнила, что Серега на кухню пришел с… Ниной. А тут, положив руку под щеку, на правеньком бочку почивала… Нина. Да что же это в конце-концов?! Да сколько же можно?!

Я разревелась и полезла обратно. Села на пол, привалившись спиной к дивану и заскулила. Трудно поверить, но так вот сидя на полу в потоке слез я и заснула.

Меня подняли утром. Подняли, переложили на диван и разбудили. Чтобы убедиться, что я не в коме.

Я никому ничего не сказала. Приняла душ, переоделась, думая, все время думая. Мозг, казалось решал сложные задачи. Очень сложные. Он, мозг мой, отбрасывая, наплывающие образы, настаивал на плотном завтраке, необходимостью работать. Где работать? Что работать? Ходить надо. Куда-нибудь. Моего согласия тут не требовалось. Вернее, я не была способна ни соглашаться, ни отказываться. Двигаться – да. И я двинулась на кухню. От туда доносились ароматы обильного завтрака и вялые голоса.