«Девочка, катящая серсо...»

Частые грозы, чувст<вую> себя не очень хорошо. <…> В Москве повидала Митрохина, он грустный, говорит о смерти. Комнатка уютная, совсем похожа на его ленинградскую. Много книг. (Ларионов в Париже занят продажей старины…) С Дараном сердечно поговорили по телефону, <…> а Маврина меня неприятно поразила. Правда, звала на дачу, но вообще нелепо как-то говорила. Даран очень ее ругает. <…> В музеи не попала. <…>

Плохой сон с бедной Линой Ив<ановной> — она, молодая, где-то повисла в воздухе, а я бегала по этажам за помощью и никак не дозванивалась… А сегодня сон был приятный: в меня влюбился Ал<ексей> Толстой. Случилось как-то нечаянно, но после он прислал шоколад для Куси и золотой слиток мне и рубиновый браслет и еще что-то. Говорили, что он был влюблен в юную девку, после он жалел хорошенькую секретаршу, нарядную (тоже бывший роман). Я была близка к обмороку, но знала, что он полюбил меня.

1952. Ленинград. 8 августа.

Вчера был день смерти Блока. Я второй день на службе. О Москве; была у Милаш<евского> в день его рождения, — у Дарана и у Золот.^{384} на другой день. К Митр<охину> вторично не попала.

<…>

25 авг<уста>

Вчера весь день просидела дома, лежала, разбирала остатки мод^{385} (57 листов из огромного собрания!!! И нет самого любимого!!). Только вечером вышла в аптеку. <…> противно здесь сидеть; не умею я устраиваться!! Господи, я совершенно «бесполезная» тварь — «голубая кровь», как с восторгом говорит Юля. — Ветер и холодно; писем нет, что меня очень беспокоит. <…>

…Я всегда боюсь августа — месяц смерти папы и Гумилёва. Даже рождение Гёте не перевешивает этого чувства страха.

…Какая сейчас неинтересная жизнь, несмотря на похвальбу! Безобразная живопись; даже мои талантливые москвичи посерели и иссякли — от страха и отсутствия своб<одного> времени. И какая скучная литература! «Белая береза»^{386}, «Далеко от Москвы»^{387}

и пр. — просто неудобоваримое чтиво. А кому-то нравится. Неглупая Наташа А. уже плачет! Галя умиляется на кинокартинах…

…В такое время не хочется жить.

7 окт<ября>

Все мои мысли поглотил милый М<ихаил> Ал<ексеевич >. Я когда-то хотела бросить ему вслед в землю свои модные листы — как цветы… Теперь нет ни любимых листов, ни его могилы. Как у Моцарта?!!.. Вот время! Нет могил Гумилёва, Мандельштама, Кузмина… Боже мой, какая тяжелая книга у Ганса Фаллады («Каждый умирает в одиночку»^{388}). Не так ли было и с Юрой? Зачем же судьба дает мне Юльку в преданные служанки? Чем я заслужила ее? <…>

2/XII

Всегда во сне бывают ландшафты; поля и дороги, ведущие к отдаленным селениям и городам; незнакомые города… <…>

11/III/<19>53

Я никогда не думала, что переживу Сталина. Ведь грузины многолетние.

<…> Всеволод очень огорчил меня, сказав о смерти С. Прокофьева^{389}. Я не все далеко люблю в его музыке, но это было обаятельное искусство. Я не была знакома, к сожалению…

5 мая <1974>

<…> Во сне смотрела в окно с Чагиным — вид, похож на Сахалин — развесистое дерево (туя?) — на холмистой местности. Темно-зеленый цвет. Потом у меня зуб сломался (половинка?). Я не вздыхаю на Европейскую, нет — но боль тяготит. Отчего он^{390} ушел в невозвратимость, не простясь со мной — не вспомнив, наверное? Это мне месть от Гумилёва, от Юрочки — или что?

Я, которая с веселой надеждой смотрела на план Москвы — дома и улицы — теперь через слезы гляжу на зеленый кусочек — Новодевичье кладбище — вот все!.. Гуляя по пл<ощади> Искусств, увидала дивно-красивую розовую голубку с изумрудной шейкой. Она пила из лужицы и больше не пела, как вторая голубка…

6 мая. Пон<едельник>

Прервала. Эту голубку я увидела сегодня — идя через Мих<айловский> сквер. Тогда она смотрела в лужицу, и я думала, что ее выкрасили злые люди (м<ожет> б<ыть>, из Мих<айловского> театра), и <она> удивляется своему виду! Потом она вспорхнула. На др<угой> день все подсохло, и я голубки этой не видала. А сегодня она паслась среди воробьев и голубей. Не смертельна ли для нее окраска? Когда я шла по Пантел<еймоновской>, лежала мертвая голубка около урны — окаменевшая, и зад в крови.

Вч<ера> во сне видала дикое: квартира с семьей Олениной. О. сама в костюме 30-х гг., маленькая, пожилая, и ее мать — пасторша, выше и темнее. Я спрашиваю О., как называл ее Пушкин — Annette или А. А., — она усмехнулась. У нее помятое личико, небольшие светлые глаза (? «Ангел Рафаэля»), невыразительное, но симпатичное лицо. Я говорю: «Я бы взвилась от злости на месте Нат<альи> Ник<олаевны> на его стихи о Ваших ножках — после своего брака…» Улыбка. Юбка длинная, ножек не видно.

…Всё о себе. Я не могу привыкнуть, что этого нет на свете. Юрочка мой, может быть, было ошибкой, что вы не пустили меня в Москву за ним! И мама моя, добрая и тактичная, кричала почти, грубо и истерично, защищая Юрочку. А ведь этот был москвич… и выжил. И мог меня защитить… Столько лет, столько лет! А может быть, я бы сама разочаровалась и не хотела его вспоминать. А теперь… До смерти мучиться из-за его неверности, тянуться на «тот свет», где, может быть, не будет никогда никакой встречи.

<…>