«Девочка, катящая серсо...»

<3 октября >

…Моей любви невспаханное поле…Жизнь тянет вдаль, по чуждой волеТам, за пределом гаснущей земли.

Эти дни было тепло и красиво. Лебеди в пруду Летнего сада и милая темная уточка; сиамская кошка с голубыми глазами, которую целовали дети; били фонтаны, бившие при Петре. Огненно-красное дерево на Марсовом поле стало бледнеть; в Бол. Мих. саду целая аллея бледно-желтая, над прудом желто-оранжевые деревья, но другие совсем зеленые; прелестные серебристо-зеленые ивы по бокам Инженерного проезда; гумилёвские каштаны буро-золотые. Что еще? <…> Неужели жизнь на земле может привязывать без любви?.. Как это Нат. Влад. радуется природе? Для меня природа, как музыка, — это очень много — но главное — любовь.

Воробьи взлетают и гонятся ветром, как листья. Листья плывут по Юрочкиной Мойке. А я, сидя на скамейке и склоняясь к воробьям, думаю (о Юрочке, и о других «бывших») — «не надо, не надо, не надо умирать» — тянет к живому…

На кладбищах страшно. Грабят и убивают.

Юля жалуется на боли. Я панически боюсь идти на Суворовский. Денег нет.

Моя «пенсионность» дает себя знать. <…> Что, кто меня утешит?..

4 окт<ября>. Пятница.

Была на Тутанхамоне^{391}. Мальчик-красавец, но устроена выставка омерзительно.

Глаза и рот ТутанхамонаИ голос, бархатный, как ночь…В петлице млела тубероза,Но счастье отлетело прочь.Конечно, счастью не служу я,А он — предтеча страшных бед,Но память, плача и тоскуя

Бросает вглубь бессмертный свет.

17 окт<ября>.

<…> Я вчера (без дождя) опять погуляла в Бол. Мих., теперь желтый цвет преобладает, но есть и зеленые пространства… прочла строки Ани… об осени. Читая ее стихи, вспомнила бедного Ник<олая> Ст<епановича>. Смею ли я после своего «побега»^{392} называть его своим? Как странно все бывает в жизни… ведь я его любила… Его-то я любила…

А вот главное: вчера утром улетел во Фр<анцию> бедный Ефим Эткинд^{393}. Осталась его мать 83 лет <…> и недавно умер младший брат. Остался один Марк… Не за что изгнали Ефима. Отпускают культуру… Что останется?

20 окт<ября>. Воскресенье.

Холод на улице. Внизу ремонт. Юля болеет от запаха краски. Во сне видела какую-то бабу — квартирохозяйку, с которой ругалась; в окно выпрыгнула кошка. Надо было уезжать. А вчера? Много кошек — верней, больших котят — мягких, серых и с охро-розовыми полосками, как зебры…

А до того — какие-то незнакомые кавалеры.

Савинов гов<орил> Нат. Вл., что Милаш<евский> серьезно болен. Страшно, такая давняя дружба!..

В стихах Ахм<атовой> — моя боль. То ревность к Г<умилёву>, то злость на него — правда, я понимаю, что он был не «лебедь надменный»^{394}

, а некрасивый настойчивый мальчик. Я на ее месте… Не знаю, что бы я?

Не Данте — ангел чернокнижный,Он охранял меня во сне…А в жизни — руки в час бессильяРука убийцы грела мне.

27(14) мая. Пон<едельник>.

58 лет назад я познакомилась с Гумилёвым!.. Алик^{395} 2-й ходил к Льву Г<умилёву> спрашивать о М<андельштаме>. Тот, услыхав про меня (что Алик был у меня), улыбнулся — он, верно, думал, что я умерла. Сег<одня> был дождь.

9 июня (12).

<…> Печальней судьбы Юрочки трудно представить, а меня он стерег, как (да простит меня Бог!) собака свою кость.

11 июня. Вторник.

Вчера был Гриша и Ал. Ш.^{396}, которому я «предала» написанное мною о М<андельштаме>. Как это не то, зачем мне выступать в роли летописца? <…>

10 июля. Среда.

Гром, молния — сег<одня> ночью и к вечеру. Вчера странный день — неприятности с пенсией <…> и милая встреча с Мирой Невер.^{397}, из Третьяковки. Она интересная женщина и в парижском красивом платье. Наговорила мне много лестного о моих картинках и о моей наружности, что мне всегда приятно. Показала ей и Юрочкины рисунки, и ей очень понравились. А о моих портретах сказала: это целая поэма любви!.. Я сказала ей о польских гобеленах^{398} и о своем желании направить их (рисунки Ю. Юркуна. — Н. П.) в Польшу.

<…> Да, в воскр<есенье> был Гриша Л<евитин>, взволновавший Юлю сведениями о выставке. Бедная Юля, все мечтает о деньгах. Но — посмертная слава мне обеспечена (хоть и маленькая) — чужими стихами — и немного — моим творчеством; но денег никаких не будет^{399}.

Вот этого я не умею «выбивать», даже пенсию зажуливают. Все мы под смертью ходим. <…>

20 дек<абря >.

Тр<етьего> дня пришло письмо от Алека, это дико, но это единственная вещь на свете, кот<орая> меня как-то поддерживает в жизни. <…>

Сейчас дни моего разрыва с Г<умилёвым> — это горе, горе моей жизни, крах моей жизни… Что я наделала? Или Юра был прав, вырывая меня, и тот не любил меня больше всего на свете, как говорил?