Девочка с косичками

– Вообще-то, бояться стоит, – подает голос Тео, тот серьезный тип. У него большие круглые глаза, как у совы. – Я как раз этого больше всего и страшусь – что с нами произойдет нечто подобное. Что нас предадут. Им достаточно опознать кого-то одного из нас…

– Одного! Слышите? – Старик Виллемсен едва не срывается на крик, пинает кучу сухих листьев.

– Одного, – спокойно повторяет Тео. – Установить за ним слежку, пока он не приведет к нам и… – Он беспомощно разводит руки. Верхняя пуговица его рубашки расстегивается, и он краснеет.

– Что будет, если нас поймают? – робко спрашивает Трюс. За все время это ее первые слова.

– Будут допрашивать, – отвечает Тео, застегивая пуговицу. – И ты расколешься, потому что тебя подвесят за запястья, будут бить, пинать. Ты выдашь…

– Вот мерзавцы! – восклицаю я. – Фрицы правда на такое способны?

Я зажимаю рот рукой и отворачиваюсь. Деревья вокруг – темные тени.

– Да, Фредди, способны, – тихо говорит Трюс.

Да, думаю я. Конечно. Я ведь и сама знаю.

– Начиная с сегодняшнего дня вам больше нельзя просто так доверять людям, – говорит Франс, строго глядя на меня.

Я вспоминаю наш экзамен на храбрость, слабо улыбаюсь и киваю. Потом вспоминаю мефрау Кауфман и ее сына. Ведь мы понятия не имеем, кто их выдал. «Нет смысла об этом думать, все равно не узнаем», – вздохнула мама, когда Кауфманов увезли. А потом сказала то же, что и Франс: «В конечном итоге доверять нельзя никому».

Только теперь я по-настоящему понимаю смысл этих слов.

– Я не струшу, – говорю я. – Точно не струшу.

Но я рада, что сейчас темно и никто не видит, как дрожат мои руки и колени.

4

Смеркается. Над крышами низко висит бледный месяц. Издалека мне машет соседский парень. И окликает:

– Эй, Фредди!

Можно подумать, я не заметила его сразу: стройная фигура в развевающемся на ветру зимнем пальто, смешной хохолок темных волос. Можно подумать, я не специально выехала из дому на велосипеде пораньше, не сделала ненужный крюк по нашей старой улице.

Несколько месяцев назад мы переехали в пустующий дом на Оликанстрат, где раньше жила одна еврейская семья, бежавшая в Англию. Оставаться на Брауэрсстрат мама побоялась. Фрицы обязательно вернутся, сказала она, и на этот раз за ней. Ведь она прятала у себя евреев. Мы называли их гостями, но на самом деле то были беглецы. В нашем доме пока никто не живет, мама ищет квартирантов.

– Привет! – говорю я и упираюсь носком ботинка в землю, чтобы не упасть. Но со своего велосипеда не слезаю. Точнее, не со своего, а с маминого: он у нас теперь один на троих.

Когда-то мы вместе играли – мы с Трюс и Петер со старшим братом Стейном. В последние годы я редко видела Петера, хотя как раз тогда он стал мне нравиться. Он ужасно симпатичный: одновременно мужественный и милый, такой может заполучить любую. Сейчас он непринужденно стоит, засунув руки в карманы пальто, и внимательно глядит на меня.

– Поосторожней с велосипедом. Своего мы уже лишились.

– У вас мужские велосипеды, – говорю я. – Они фрицам нужны в первую очередь.

– Вы как, переехали? – спрашивает он.

Я разглядываю родинку у него над бровью.

– Да, временно. На всякий пожарный.

– И правильно сделали, – говорит Петер. – Эти сволочи уже арестовали и увезли немало ваших товарищей по партии. СД потребовало, чтобы мэрия составила для них список всех харлемских коммунистов.

У меня екает в груди.

– Откуда ты знаешь?

– Это все знают, – усмехается он. Очень мило усмехается.

Конечно, Петеру известно, что моя мама – коммунистка. До оккупации она регулярно вывешивала в окне нашего дома партийные воззвания. Но я никогда ему не рассказывала, что мы прячем у себя людей. Иногда он натыкался на кого-то из них. «У нас гости», – объясняла я тогда.

В нашем новом пристанище всего-то и мебели, что стол, четыре стула, диван и две кровати. Можно не опасаться, что на такое убожество позарятся местные нацисты[11].

– Куда собрался? – Я указываю на полупустую сумку, болтающуюся у Петера на запястье.

Петер делает шаг ко мне и облокачивается на руль велосипеда.

– Покупки отнести, – отвечает он. – Для семьи Гротьес.

– Гротьес?

Он кивком указывает в сторону дома чуть поодаль.

– Муж и жена, евреи.

– Им надо найти убежище! Их скоро арестуют и вышлют в…

– Да ладно, без паники! К тому же они старики и не захотят прятаться.

Я вздыхаю. Взгляд останавливается на ладони Петера, что лежит на моем руле. У меня внутри все тает от этой большой, сильной руки.

– А ты не хотел бы делать больше? – сиплым голосом спрашиваю я.

– Как ты?

В его взгляде проскальзывает восхищение.

Я слегка качаю головой. Нельзя болтать о том, что я – мы с Абе – вот-вот собираемся сделать, но, черт возьми, это же Петер! И я отвечаю:

– Да. Как я.

Петер улыбается. Его рука на пару сантиметров пододвигается к моей.

– Помнишь ту нашу выходку в Харлеммерхаут? – говорит он. – На митинге Мюссерта?[12] Как мы перерезали кабели усилителей? Ха!

Я тоже улыбаюсь.

– А помнишь, как толпа, сотни людей, стала бренчать велосипедными звонками? – Моя рука на полсантиметра подползает к его. – Хочешь участвовать в таких акциях почаще?