Девочка⁰

Неуверенный голос в толпе произнес:

– Тебя завуч Тамара Григорьевна искала.

Я без особой причины снова почувствовал себя плохо.

– Зачем?

– Она попросила зайти к ней в кабинет.

– Зачем? – настойчиво повторил я, потому что догадался – они знают зачем.

Но все молчали. Я еще ничего не понял, но уже чувствовал, как к глазам подступают слезы.

Какая-то девочка, видимо пожалев меня, осторожно сказала:

– Говорят, в храме нашли тело мальчика.

Все зашикали на нее, но я громко переспросил:

– Тело?

– Да. Повешенное.

– В нашем храме? – очень тихо, почти безголосо произнес я.

– Не, – ответил мне другой голос. – В храме на Молодежной.

Это был папин храм.

Нет…

Нет…

Нет!

Вскрикнув, я побежал, расталкивая нерасторопных детей, которые не догадывались уйти с дороги. Я бежал не к завучу и не к директору – мне нафиг не нужно было стоять там, в кабинете и слушать сочувственные объяснения. Я не хотел видеть их лица с искусственной грустью, не хотел плакать при них. На выходе меня попытался поймать охранник, но я, вырываясь, заорал на него, заорал матом, даже сам про себя удивляясь, что знаю такие слова. Вырвавшись, я снова побежал, глотая слезы. Наталья Валерьевна видела меня, но растерянно стояла на месте с открытым ртом.

Сначала я прибежал домой – там никого не было. Не разуваясь, зашел в нашу комнату и с ужасом понял, какую стерильную чистоту навел в своих вещах Гордей. Все вещи образцово сложены, будто на полке в магазине, а школьные тетрадки лежат аккуратной стопкой на столе. Я схватил их, принялся лихорадочно листать и перетряхивать, надеясь найти хоть что-нибудь, хоть какое-нибудь сообщение, которое объяснит все. Но тетради тоже были приведены в идеальный вид – ни одной помарки на полях, ни одного лишнего слова: ни знака, ни намека, ни письма, ни его голоса, – он не оставил ничего. Исчез. Я бился в истерике и рыдал во весь голос: как он мог?!

Плача, я яростно разделся, скомкал и кинул в шкаф школьное платье; потом, взяв со стула старые вещи Гордея, которые носил последние месяцы, зарылся в них лицом. Глубоко вдохнул, словно это помогло бы мне почувствовать его запах, но они уже слишком долго были моими. Затем переоделся в них и побежал дальше.

Я выскочил в подъезд, даже не закрыв квартиру на ключ, и направился к дому на Мира, на крышу. Там я перевернул чердак: вытащил из-за балок все спрятанные пакеты, заглянул в раскрытые сигаретные пачки, обшарил каждый угол. Как загнанная собака, я метался по чердаку туда-сюда, надеясь найти хоть что-нибудь. В отчаянии я упал на колени и горько-горько заплакал. А потом я сунул руки в карманы ветровки и вдруг нащупал там небольшой бумажный прямоугольник. Сначала подумал, что это старая завалявшаяся купюра, и достал не сразу. Потом все-таки вытащил посмотреть.

Это был аккуратно вырезанный прямоугольник белой бумаги, на котором почерком Гордея было выведено: «Сера, решетки, жаровня – чепуха все это. Ад – это другие»[2]. Снизу подпись: Жан-Поль Сартр. Больше ничего.

Я осторожно свернул листок, убрал в задний карман джинсов. Из-за бега и метаний крестик выбился из-под футболки, и я, взяв его за тонкую ниточку, поднес к губам. Нитку перекусил. Затем, немного покачав крестик в руке, замахнулся и швырнул его с крыши.

Вернулся на чердак – там все было так же, как в тот день, когда нас поймали. Матрасы и пледы, уже порядком запылившиеся, лежали на месте. Не обращая внимания на грязь, я лег на матрас Гордея и завернулся в его плед. В голове у меня было только одно: «Это моя вина… Я позволил ему уйти… Это моя вина…».

Дорогой Бог