Девочка⁰

«Дорогой Бог, в последнее время я очень много о тебе думаю. Почти так же много, как в тот год, когда меня отправили учиться в православную школу. Я был маленький, но не думать о тебе было невозможно, учителя только про тебя и говорили. Все считают, что тебе виднее, кому жить, а кому умирать, и что у тебя там, на небесах, все шито-крыто или типа того. Родители говорят, что ты добрый, всех любишь и всем помогаешь, что мы все твои дети и нелюбимых детей у тебя нет.

Но мой брат в тебя никогда не верил. Он говорил, что тебя нет и что жизнь гораздо шире твоих ограничений. Я думаю, он ошибался. По всему миру каждый день умирают чьи-то любимые люди. Я не хочу жить с мыслью, что тебя нет и ты не несешь за это никакой ответственности. Я хочу, чтобы ты был и чтобы ты ответил мне за это. Родители правы: ты существуешь. Но ты не такой, как о тебе принято рассказывать. И знаешь что, Бог? Я тебя не боюсь. И мне от тебя ничего не нужно. Если хочешь, можешь убить всех людей на планете или сделать так, чтобы я перестал существовать, мне плевать. Уничтожь все живое, взорви эту планету, погаси все звезды – тебе ведь ничего не стоит! Но самое главное: иди к черту».

Это письмо, которое я написал Богу. На похоронах я положу его в гроб, и Гордей передаст этому парню весточку от меня.

Гордей мертв. Именно так. Страшное слово, но куда более честное, чем «покинул нас», «вознесся на небеса» и прочая чушь. Он умер.

У-м-е-р.

Поднялся на колокольню в храме и повесился на деревянной балке.

Папа сказал: «Гордея больше нет». Тоже боится слова «смерть», хоть и священник.

Первая в жизни ночь, которую я провел не сомкнув глаз, – ночь без Гордея.

Накануне вечером родители поздно вернулись домой. Мама привалилась к стене в коридоре, и я подумал: она такая белая, что сливается с этой стеной. Папа сел рядом, на пуфик, и закрыл лицо руками.

Глянув на них, я развернулся и пошел обратно в комнату. Тогда-то папа и сказал мне:

– Гордея больше нет.

«Я знаю», – мысленно ответил я.

Лег в постель, но никак не мог свыкнуться с тем, что соседняя кровать пустует.

Первая ночь без сна обычно сопряжена с тусовками и сексом. У меня – со смертью брата. Это несправедливо.

Дома теперь разговаривали тихо, почти шепотом. Папа говорил, что Гордей виноват перед Богом, поэтому на его похороны накладывается ряд ограничений: его нельзя отпевать, по нему нельзя скорбеть и плакать, его нельзя целовать на прощание, а еще нельзя исполнять сорокоуст, нельзя ставить на могилу крест, нельзя устраивать поминки. Все эти правила были невыносимы для мамы, но строго чтились отцом. В нашем городе было только одно кладбище, и на его территории находилась церковь. Отец настаивал, что Гордея нельзя там хоронить, что это нарушает православные традиции, и в таком случае было бы правильней похоронить его за забором. У мамы от этих слов случилась истерика:

– За забором?! Моего ребенка?! За забором?!

– Ну, где-нибудь на холме…

– Ты издеваешься?! – плакала она.

– Не плачь по нему, он отрекся от Бога! – гремел отец.

Но, конечно, мама все равно плакала, несмотря на то что Бог запрещает плакать по самоубийцам. Я плакал тоже.

У меня не было сомнений: в случившемся виноват сам Бог. Если бы не эти его догмы и правила, которым так слепо следовал отец, он бы не давил на Гордея, и Гордею бы не казалось, что «ад – это другие», и он бы никогда не убил себя.

В день похорон на кладбище было полно людей. В гимназии заказали школьные автобусы и привезли всех желающих: получилось тридцать-сорок одних только детей – большинство из старших классов, но были еще и хлюпающие носами младшеклассницы, влюбленные в Гордея. Я искал взглядом Рому, но его не было.

Все столпились вокруг деревянного ящика, в котором лежал мой брат. Я пробрался через толпу поближе, и люди пропускали меня, перешептываясь:

– Это сестра, пропустите сестру.