Девочка⁰

Когда он собрался уходить, я вышел вместе с ним. Рома сказал, что не был на крыше с тех пор, как умер Гордей, но у него остались ключи от люка. Мы решили сейчас же пойти туда вместе.

По дороге я спросил:

– Почему ты так разозлился на платье?

Рома только дернул плечом, будто не хочет об этом говорить. Тогда заговорил я. Мне бы хотелось поделиться этой теорией с Гордеем, но его не было, и я решил рассказать Роме:

– Я, когда был маленький, придумал, что все девочки и мальчики имеют свои степени. Девочки в десятой степени, такие манерные в розовых принцессьих платьях – это идеал. Чем дальше ты от него, тем меньше твоя степень. Вот моя – нулевая, потому что я вообще не похож на девочку.

– И поэтому ты мальчик?

– Нет. Поэтому я – девочка в нулевой степени.

– Звучит как мальчик.

– Где во фразе «девочка в нулевой степени» ты слышишь слово «мальчик»?

– Я слышу это в том, как ты о себе говоришь.

– Я сказал о себе, что я девочка.

– В мужском роде.

– Васю придумал Гордей. Я не могу его отпустить, потому что он – часть Гордея. Но не моя часть, ясно?

– Ясно, – наконец ответил Рома. Помолчав, он добавил: – Думаю, у меня что-то похожее.

Оглядев его, я покачал головой:

– Не сказал бы. По моей вычислительной системе ты парень примерно в восьмой степени.

– В этом и проблема, – непонятно ответил Рома.

Мы поднялись на лифте на последний этаж и замерли под люком. Сторонний наблюдатель решил бы, что мы остановились в нерешительности, увидев тяжелый навесной замок, но дело было, конечно, не в нем. Для нас обоих крыша имела связь с Гордеем, и прийти туда без него было странно и неестественно, словно мир теперь работал по неправильным законам.

Сделав глубокий вдох, Рома сунул ключ в замок, надавил, повернул – и готово. Откинув крышку, он полез наверх первым, за ним – я.

Здесь все осталось нетронутым с того дня, как я прибежал сюда, впервые услышав о повешенном в церкви. Матрас Гордея со старым пледом все еще пылились на чердаке. В прошлый раз я так долго и безутешно плакал, завернувшись в этот плед, что мне казалось, если подойти поближе, можно будет заметить невысохшие слезы. Они не высохнут никогда.

Не сговариваясь, мы с Ромой сели на бетонный блок и посмотрели на панораму города. Отсюда была видна церковь Архангела Михаила – раньше я этого не замечал.

В меня просачивалось противное чувство безнадежности, давящее изнутри: я не хотел уезжать. Я хотел оставаться рядом со своим братом до тех пор, пока не почувствую, что мы готовы друг друга отпустить. Я хотел стать частью этой земли, этой среды, этого города, где впервые встретил Гордея, в те времена, которые невозможно вспомнить, когда нас показали друг другу и сказали: «Это твой брат» и «Это твоя сестра», и мы стали одним целым, одной семьей – только он и я. Гордей показал мне, что такое жизнь, и он же показал мне, что такое смерть. Нас невозможно разделить.

Кладбище, конечная!

Мы просидели с Ромой на крыше до самого заката, а когда я вернулся домой, то понял, что случилась катастрофа. Едва я открыл дверь, чтобы зайти в квартиру, как передо мной выросли мокрые простыни и пододеяльники – в нашем вытянутом коридоре, на специально протянутых бельевых веревках, мама обычно развешивала постиранные вещи. Повернул голову вправо и увидел среди прочей одежды свою школьную рубашку.

– Что ты наделала… – не спросил, а выдохнул я.

Мама, стоящая в этот момент с тазиком по другую сторону простыней, растерянно выглянула:

– Вещи постирала…

Не разуваясь, я прошел в глубь коридора и схватил свою рубашку, стараясь поскорее отыскать нагрудный карман. Мои пальцы нащупали мокрую мятую бумажку, но, не веря в случившееся, я пытался убедить себя, что это не она, не записка Гордея. Может, я ее выложил, может, переложил куда-то и забыл?

Я вытащил потрепанный клочок бумаги – на нем поплыли чернила, но все еще угадывалось послание от брата. Единственное объяснение случившегося, которое он оставил, теперь мятое и мокрое и пахнет отбеливателем и стиральным порошком.

– Неужели нельзя было проверить карманы? – В тишине квартиры мой голос казался резким и чужим.

– Что это? – Мама подошла ближе, хотела заглянуть в записку.

– Неважно!

Я достал мобильный телефон, расправил бумажку и спрятал ее под чехол. Надо было сразу так сделать.

– В этом доме никому ничего нельзя доверить! – с обидой бросил я маме и снова выскочил за дверь, в подъезд.

– Ты куда? – Она высунулась следом. – Лиса, поздно уже!

От остановки возле нашего дома каждый час ходил двадцать первый автобус, на окне которого висели картонки «До дач» и «До кладбища». Так что, когда я прибежал к дороге и увидел, как тот самый автобус, покачивааясь из стороны в сторону, тормозит напротив остановки, ответ на вопрос «Куда?» не заставил себя ждать. Я взлетел на подножку, сунул пригоршню монеток, оставшихся со школьных завтраков, кондуктору и устроился на последнем ряду. Автобус был полупустой – время близилось к девяти вечера.