Девушка с характером

– Если вы с Катариной все обсудили, она, верно, должна была вам сообщить, что наша мать до сих пор скорбит по своему младшему брату. Он погиб во время франко-прусской войны, когда мама еще была ребенком.

Дюшан знал. Большое горе, он понимал. Но в конце концов, жертвы были с обеих сторон, и кроме того, молодой человек умер не от французской пули, а от банального заражения крови вследствие легкого ранения.

– Вы правы, и я с вами согласен. Но моя мать в этом вопросе, к сожалению, непреклонна. И если вы решите настаивать на своем предложении, то сначала приготовьтесь к отказу.

Пауль сказал правду, он ничего не приукрашивал. Наоборот – он вежливо умолчал о лютой ненависти матери к Франции и к заклятым врагам французам. Она даже шампанское, которое на вилле очень любили, всячески отвергала и хотела заменить его крымским игристым. Но последнее оказалось чересчур сладким, от него болела голова, поэтому с сожалением пришлось вернуться к шампанскому.

– Если действительно хотите Катарину в жены, вам придется быть настойчивым, – добавил Пауль, когда увидел, как подавлен француз.

Дюшан поблагодарил Пауля, сказав, что так все себе и представлял.

– Я вас прошу забыть о нашем разговоре, месье Поль.

Он приподнял шляпу, улыбнулся и пошел прочь.

Разве он приходил не за перчатками? Что ж, возможно, это был только предлог. Пауль ощутил легкие угрызения совести прежде всего по отношению к Китти. С другой стороны, сестра заслуживала лучшего мужа, чем этот французский волокита.

30

Холод поднимался по ногам Мари от каменных плит, на которых стояли церковные скамьи. Несмотря на теплое пальто и фетровые сапоги, она начинала коченеть и думала о скором окончании мессы, одновременно стыдясь этих грешных мыслей. Три немолодые дамы, сидевшие перед ней, едва ли были одеты теплее. Однако с благоговением наблюдали за церемонией, вставая в нужный момент на колени, пели песни громкими, слегка скрипучими голосами и безукоризненно читали латинские молитвы.

Утренняя месса в Максимилианкирхе началась в шесть, на улице было темно, лишь редкие дуговые да электрические лампы на некоторых магазинах освещали дорогу. Мари около получаса шла пешком, чтобы успеть к началу, по возвращении надеясь незаметно пробраться к себе на четвертый этаж. Она никому не рассказывала о своем необычном походе в церковь, иначе пересудам не было бы конца. Что камеристка Мари забыла в церкви в такую рань? Небось пошла замаливать страшные грехи. Муки совести замучили. Или вообще к любовнику? Особенно изобретательной по части сплетен была Августа.

Высокие побеленные стены церкви затуманились от чада ладана, который постепенно достиг и заднего придела. Мари был неприятен этот запах, и она старалась дышать неглубоко. Встали на колени для причастия. Один из троих сонных министрантов позвонил в алтарный колокольчик, и Мари сквозь дым увидела его преподобие Лейтвина; причащаясь, он съел облатку и отпил из позолоченной гравированной чаши. Мари почему-то стало нехорошо то ли от ладана, то ли пустой желудок давал о себе знать. Возможно, от мысли, что этот человек много лет назад последний раз причащал ее мать.

Она собралась с силами, к счастью, наконец раздали дары и зазвучал орган, оповещавший конец службы. Его преподобие и министранты удалились в сакристию, смиренные прихожане – почти все они были женщины преклонных лет – поднялись, потеплее закутались в пальто и шали, поправили головные платки. На улице дул ледяной ветер, неся с собой снег, и путь домой обещал быть нелегким. Мари подождала, пока церковь опустела, у алтаря быстро перекрестилась на образ Марии и пошла влево, вслед за священником и министрантами. Между скамейками хлопотала служительница – дородная, страдающая одышкой женщина; она собирала оставленные молебники и ставила их в специальные деревянные ящики.

Мари повезло: она застала отца Лейтвина в тот момент, когда он собирался уходить. Он обернулся на негромкое приветствие и, нахмурившись, оглядел Мари. Разглядеть ее он не мог, потому что лампу уже затушил, а свечи на алтаре задула служительница. Он не помнил, чтобы эта хорошо одетая женщина раньше приходила на утреннюю литургию.

– Чем могу служить?

– Я… я бы хотела заказать заупокойную литургию, ваше преподобие.

Он было подумал, что она явилась для исповеди. Бывало, здесь исповедовались молодые женщины из других общин, не доверявшие своему священнику. Ну что ж, пусть будет заупокойная литургия.

– За кого мне помолиться?

– За мою мать. Луиза Хофгартнер, умерла шестнадцать лет тому назад в Нижнем городе.

Вспомнил ли он? Мари внимательно следила за лицом священника, который вернулся в сакристию и зажег на столе газовую лампу.

– Ты не Мари Хофгартнер?

– Это я, ваше преподобие.

Он поманил ее ближе, снял очки и оглядел с ног до головы.

– Как изысканно ты одета, Мари. Я бы тебя не узнал.

– Но вы помните меня?

– Конечно. Я часто видел тебя в приюте. Ты ведь у Мельцеров служишь теперь? Кухаркой? Или я ошибаюсь?

– Камеристкой.