Девушка в синем

В купе все трое мы стоим у открытого окна. Моросит дождь. Тихо-тихо, словно нехотя, поезд отдаляется от перрона. Медленно проплывает перед глазами часовой-красноармеец… еще мгновение… солдат в неизвестной мне форме…

Мы в Финляндии[40].

У окна Варвара Васильевна подняла голову. Спокойно, бесстрашно она протянула руку Алексею Максимовичу.

Я тогда ничего не знала, ни о чем не догадывалась. Что-то значительное почудилось мне в этом жесте. Ведь недаром я его запомнила?

Первый этап нашей новой жизни — Мункснес, нечто между хорошим отелем и санаторием на берегу моря вблизи Гельсингфорса, показался мне раем. Ослепительная чистота, высокие теплые комнаты, коридоры, затянутые бобриком, столовая, где на белоснежной скатерти подавалось много еды и можно было пить сколько угодно молока. За общим столом собирались семья Гржебиных, мы с мамой и иногда Алексей Максимович.

Он болел, первые дни почти не выходил из своей комнаты, где мама проводила весь день, но куда мне, не по обычаю, разрешались только короткие визиты. Однажды на мой стук она приотворила дверь. В руке у нее было окровавленное полотенце. Дверь спешно захлопнулась, и мама сказала, чтобы я больше не беспокоила. Я не поняла, что он харкал кровью, и не встревожилась. Мне было так весело с моими подружками Гржебиными!

Днем на берегу сурового моря, среди сосен и скал, мы были казаками и разбойниками. Когда темнело, забирались в отдаленную часть отеля и там плясали до самозабвения танцы, которым они меня тут же обучали. Чужие дети на лестнице с отвращением от нас, «коммунистов», отворачивались.

За нашим столом часто бывали гости: петроградский антиквар Михаил Михайлович Савостин с супругой, откуда-то появившаяся Мария Игнатьевна Бенкендорф — Мура и другие, которых я не запомнила. Часто мама и Алексей Максимович ездили в Гельсингфорс и брали меня с собой. Взрослые делали покупки, для меня все было ново, все пленительно. Я радовалась каждой конфетке, катушке ниток, бананы из мифологии превратились в явь.

Как-то раз Савостин пригласил маму и Горького в роскошный ресторан в Гельсингфорсе. Прихватили и меня.

Утонченная еда была мне безразлична. Соблазнили меня обещанием угостить мороженым. Мороженое относилось к легендам. До революции я была для него слишком мала. Затем изгладилось из памяти даже само это слово.

По возвращении из Лондона в голодный Петроград отец мне рассказывал об этом громадном городе, где в ресторане подавали ледяное сооружение из сбитых сливок, которое называлось «Анна Павлова».

Покорно я терпела длинный завтрак. Наконец подали большое блюдо. На нем было расставлено что-то вроде формочек для игры в песок, такого же, как он, грязноватого цвета. Я встревожилась. Где же сооружение из сбитых сливок? Где «Анна Павлова»?!! Мороженое оказалось кофейным, слегка горьковатым. Было нелегко сдержать слезы разочарования. А старшие еще умудрились потом пить черный кофе!

Это происшествие было единственным темным пятном за все пребывание в Мункснесе, ставшее одним из самых счастливых воспоминаний моего детства.

Был конец октября. Балтийское море вздымало в небо злобной пеной отороченные волны. Бури следовали одна за другой. Столь нами ожидаемый большой пароход «Ариадна», совершающий регулярные рейсы между Гельсингфорсом и Стокгольмом, вернулся в гавань с пробоиной. У нас кончились финские визы. Волей-неволей пришлось погрузиться на суденышко, более похожее на яхту, чем на повелителя стихий. Не успели мы выйти из гавани, как почти все пассажиры залегли пластом, сраженные морской болезнью. Когда же пароходик, кое-как пробравшийся среди фьордов, вышел в открытое море, на ногах остались лишь компания шведов, распивавших шампанское, Горький и я.

Цепляясь за перила, я замирала от ужаса каждый раз, когда гигантская водяная стена головокружительно вздымала к небу наш бедный кораблик и, потрепав его, как щепку, швыряла в бездну.

Наконец шведы заметили обезумевшего от страха ребенка и приняли соответствующие меры. Вряд ли я много проглотила их шипучего зелья. Однако буря вдруг превратилась в увлекательную игру. Я пищала, визжала и хлопала в ладоши.

В таком не слишком трезвом виде наконец отыскал меня Алексей Максимович и доставил в нашу каюту, к великому неудовольствию мамы, на лице которой сменялись тем временем все оттенки зеленого цвета.

После почти двух суток пребывания на пароходе мы высадились в Стокгольме, где набережная и тротуары продолжали ходить у нас под ногами. С нескрываемым облегчением все расположились в комнатах «Гранд-отеля» и улеглись, отказавшись от ужина.

Утром какие-то важные люди возили Горького, маму и меня осматривать город. Темный бронзовый всадник, копьем поражающий дракона перед коленопреклоненной принцессой, мрачные стены старинных кварталов, до того мной невиданные, мощь северного средневековья запомнились навсегда.

На третий день мы покинули Стокгольм и на сей раз на громадном пароходе, а затем на поезде добрались до Берлина.