Девушка в синем

Беженцы стали получать и денежные пособия. Семь франков в день на человека — от города. Жить стало сносно и даже весело (целые недели на морковке быстро забываются). Когда была работа — работали, в остальное время читали, осматривали город. В нашей беседке не переводились гости. Для переписки с оккупированной зоной появились специальные открытки с напечатанным скудным набором слов и ситуаций, которые нужно было оставлять или зачеркивать: здоровы, нездоровы, больны, умер, семья, известий, багаж, целуем, подпись. При некоторой сноровке стало возможным сообщить что-то вразумительное о себе. Рассеянные повсюду знакомые и близкие начали находить друг друга, но как часто открытки возвращались со штемпелем «военнопленные» или не достигали адресатов.

С Андрюшей случилась очередная беда: воспаление глазных нервов причиняло ему невыносимые страдания. В переполненном городском госпитале, который тогда мало чем отличался от средневекового, его все же лечили и даже вылечили. Следующее испытание предназначалось для меня.

С нашей далекой Капефиг я отправилась в центр города отнести очередную вышивку. На площади со статуей Жанны д’Арк я беспечно вошла в расположенную по кругу группу полицейских. У меня вежливо, но безапелляционно спросили документы и, увидав, что я русская беженка, не менее решительно предложили мне влезть в большой, наглухо закрытый фургон, быстро заполнившийся другими иностранцами. Какую-то испанку, не желавшую оставить своих детей на середине улицы, бесцеремонно затолкали в машину. Я была возмущена, но нисколько не испугана, мне сказали, что будут проверять документы. Мои были в порядке.

В префектуре было уже много народу. Комиссар с наглой физиономией рассматривал каждую карточку и бросал то на один, то на другой из двух столов, где их регистрировали. Когда запись кончилась, всех с документами с правого стола снова погрузили в фургон. На вопрос, куда нас везут, ответа не последовало. Проехав не очень долго, мы остановились перед зданием, окруженным парком. Кроме деревьев, там была также изгородь из колючей проволоки.

В большом, пустом помещении нам приказали встать в очередь перед писарем и держать наготове свои бумаги и продовольственные карточки.

Запись затянулась — стемнело. Прошло уже много часов, как я должна была бы вернуться из города. Увидев человека в неполной офицерской форме, я подошла к нему: «Нельзя ли мне позвонить по телефону? (В лавочке на Капефиг таковой имелся.) Обо мне будут беспокоиться». Офицер как-то обомлел. Моя наивность, видимо, его поразила. Он взглянул на мои документы: «Вы русская? — и отвел в сторону. В темноте я услышала его шепот… Послушайте, я офицер французской армии. Все, что здесь происходит, приводит меня в негодование! — он помолчал. — Во время войны четырнадцатого года на фронте один русский спас мне жизнь… пойдемте!» Незаметно он вывел меня в темный сад, раздвинул проволоку. За ней был лес. «Теперь идите! Идите скорей, все прямо… Выйдете на дорогу. Идите домой, не заходя в центр города. Во что бы то ни стало, покидайте Тулузу. Здесь вы в лагере Клерфон. Ваше имя уже в списке. Вас хватятся, если поймают, попадете в Камп де Гюрс. От этого — сохрани вас Бог!!!»

Он протолкнул меня сквозь проволоку. Я побежала. Лес был небольшим, и вскоре я шагала по дороге.

Вот я дома. В руке все еще сжимаю бумажонку, выданную мне в очереди Камп де Клерфон — карточку на обед.

Утром молодой человек из Красного Креста, обычно снабжавший нас для освещения церковными свечами, отправился в центр на разведку. Оказалось, что я попала в первую из частых впоследствии облав на иностранцев.

На следующий день мы сидели в поезде, отправлявшемся в По. У нас не было ни билетов, ни разрешений. Из окна было видно, как на дорогах полиция проверяла документы пешеходов и велосипедистов. Нас никто ничего не спросил. Даже билетов… Через несколько часов мы вышли в По, где атмосфера была менее напряженной, хотя в главном отеле уже расположилось гестапо.

Мы провели зиму в Жюрансоне. Как нарочно, она была холодной. В нашей комнате чай замерзал в стаканах. На нас была все та же одежда, в которой мы в июне покинули Париж. Для возвращения туда нужно было разрешение комендатуры — иностранцам его не давали.

Пока же чахоточный Андрюша колол дрова, чтобы заработать нам на пропитание. Помощь беженцам прекратилась, вышивок не было. Случайно однажды до нас дошел небольшой перевод из Америки. Мы коротали время в городской библиотеке. Однажды пришла телеграмма: «Театр Монте-Карло предлагает вам контракт на месяц, надеюсь на благоприятный ответ — Жорж Раймон[229]». Бывший секретарь Рене Блюма, раскрыв письмо, которое предназначалось не ему, узнал мой адрес.

Во время моего пребывания в Балете Монте-Карло в 1938 году Жорж Раймон, молоденький уроженец Монакского княжества, был как бы секретарем Рене Блюма и вертелся около балета. Когда началась война, он продолжал жить без забот в родном, нейтральном княжестве. О гибели Рене Блюма еще ничего не знали. Дирекция театра предложила Раймону помочь ей в организации балетной труппы.