Девушки

— Анисья Петровна, — вмешался Долгунов, — не мешайте Грибковой. Если ее бригада и лежала на бровках, то это только было при Волдырине, — поправил он Анисью Петровну и сказал: — Я вам дам слово после нее. На личную почву прошу не переходить…

— Почва, почва! — возразила Анисья Петровна. — Какая у Грибковой почва! На этой почве, Емельян Матвеевич, никакая трава не вырастет!

Дружный хохот девушек прокатился по рядам. Нил Иванович уткнулся в стол и смеялся. Смеялись Тарутина и Кузнецова. Гладышева отвернулась в сторону и бесшумно хохотала, зажимая рот ладонью.

— Напраслину, Анисья Петровна, возводишь на Грибкову! — раздался звонкий голос девушки, сидевшей во втором ряду. — Посмотри на ее глаза, на румянец на щеках. От такой почвы любой лейтенант не откажется!

Хохот усилился. Некоторые даже визжали от удовольствия. Когда смех прекратился, девушки из бригады Грибковой зашумели.

— Почему же мы должны работать больше? Мы перевыполнили свой план, да и Емельян Матвеевич сказал, что бригада Грибковой при новом начальнике поля работала не хуже других.

— Да и погода пошла нехорошая! Дождь, грязь…

— Довольно! Домой!

— Домой хотим!

Слушая все это, Грибкова стояла важно и даже презрительно улыбалась, поглядывая то на Анисью Петровну, то на сцену. Другие девушки повернули лица в сторону кричавших и, возмутившись их словами, стали тоже кричать, возражая им.

— Ишь лодыри! — поднявшись со стула и одергивая подол синего платья, крикнула Кувшинова. — Домой захотели! А кто станет торф убирать?

— Мы свой убрали! — огрызнулась Грибкова.

По красивому лицу Кувшиновой разлился румянец. Ее глаза сузились от гнева.

— Сколько трудов наши девушки положили на других полях! Канавы рыли? Рыли! Трубы катали? Катали! Цапковали, бруски в змейки клали? Клали! Руки и спины маяли! Маяли, да еще как! А ты, Грибкова, хочешь оставить торф неубранным. Да как же ты смеешь? Нет, не оставим!

— А ты иди и убирай! Дорога тебе не заказана, коли хочется! — зло отрезала Грибкова, — Мы свое сделали!

— Чья бы корова мычала, твоя бы, Грибкова, молчала! — бросила худенькая черноглазая девушка, похожая на галчонка, и, поймав на себе взгляд Нила Ивановича, сконфузилась и спряталась за спину подруги.

— Думаешь, не буду убирать? — кипятилась Кувшинова. — Буду! И девушки мои все будут убирать! Не уедем, пока все работы не закончим на участке! Где это, Грибкова, видано, чтобы хлеб скосили, связали в снопы и бросили его на поле, не свезли в скирды, на гумна? Скажи, где ты такое видела?!

— Я не предлагаю такое, — кипятилась Грибкова, — не предлагаю! Мы убрали свое поле…

— Не предлагаешь? Я понимаю, куда гнешь. Понимаю! Торф в расстиле, в змейках, в клетках лежит, а ты со своими девками хвост закрутила крендельком и в деревню лыжи навострила!

Долгунов не останавливал сразившихся бригадиров. Собравшиеся, слушая Грибкову и Кувшинову, улыбались. Спор забавлял их — они чувствовали, на чьей стороне правда. Многим торфяницам из бригады Грибковой было стыдно перед Тарутиной, Долгуновым и Нилом Ивановичем за своих подруг, стремящихся домой. Девушки, собравшиеся еще с вечера к отъезду, молчали и сидели потупившись: они поняли, что сборы их были неуместны, несвоевременны, во вред делу, государству.

Кувшинова не унималась, горячо отчитывала Грибкову:

— Что ты, бесстыжая, встормошила своих девушек! Да и не только своих. Вот ежели бы наши бойцы, войдя в логово зверя, в Германию, бросили бы воевать, сказали бы: «Будет! Хотим домой, отдыхать на печку! Пусть теперь другие повоюют!» Что ты, Грибкова, на это сказала бы?

В зале наступила тишина. Никто уже не смеялся и не выкрикивал. Грибкова стояла понуро, с красными щеками. Она молчала, не зная, что ответить на последние слова Кувшиновой. Да и что она могла ответить на такие слова? «Фашистов, конечно, — подумала Грибкова, — надо добить обязательно». Ее неожиданно подогрела Анна Калинина, молодая молчаливая женщина, известная своими рекордами выработки. Она резко поднялась и сказала:

— Мой вот уже четвертый год на фронте, на передовой. Сражается. Уезжая на войну, наказал мне: «Аннушка, ежели на торф пойдешь, то нажимай как следует, чтобы было больше пуль и снарядов, чтобы я мог не одного фашиста разнести вдребезги». Что же он, Семен-то, будет биться до последней кровинки с врагом, а я дома, на печке, стану нажимать, да? Так ли? А?

Снова громкий смех прокатился по залу. Многие девушки захлопали Анне. Калинина хотела было еще что-то сказать, но, не найдя нужных слов, растерялась, махнула рукой, села и опустила голову.

— Анна, ты что смутилась? — спросила Козлова. — Ты сказала лучше всех. Погляди, как ты своими словами всех взволновала!

Девушки шумно зааплодировали. Кто-то выкрикнул:

— Браво, Калинина!

Аплодировали все. Даже Грибкова захлопала в ладоши, чем опять вызвала смех среди девушек, сидевших недалеко от нее. Хлопали Долгунов, Нил Иванович и особенно горячо Тарутина и Кузнецова. Анна совершенно смутилась и, моргая, сидела неподвижно на стуле, смотрела на сцену и ничего не видела.