Девушки

Когда парторг и начальник участка вышли из конторы, на улице поселка было шумно. Вся улица запружена группами гуляющих и веселящихся девушек: в одних группах пели, в других плясали и танцевали под звуки гитар и балалаек.

Многие, нарядившись, стояли группами на крылечках или у палисадников, взволнованно разговаривали, затягивали песни, но тут же прерывали их, становились сосредоточенно-серьезными. Куда ни глянь, везде было удивительно шумно, суетливо и неудержимо весело.

Такого настроения среди торфяниц Долгунов и Нил Иванович еще не видели за все лето, и сейчас оба они были чрезвычайно удивлены и поражены и никак не могли понять, что же так взбудоражило их подопечных. Увидев торфяниц с полей Кудрявцева и Ермакова, которые никогда не кончали столь рано работы, Нил Иванович совершенно растерялся, с тревогой подумал: «Вероятно, бросили работу, чтобы принять участие в празднике».

На пути начальник участка и парторг столкнулись с парторгом ермаковского поля, сильно хромавшим на левую ногу, — он был ранен в боях под Москвой. Остановившись, тот поздоровался с ними.

— Почему народ вернулся с полей? — сурово спросил Нил Иванович. — Такой работой вы с Ермаковым, черт возьми, сорвете весь план сушки и штабелевки! — При этом он так дернул козырек кепки, что она сползла на правое ухо и обнажила часть лысины. Заметив улыбку в прищуренных глазах Долгунова, он вспылил: — Тебе, Емельян, смешно!

Он открыл рот, хотел что-то возразить начальнику участка, но Долгунов опередил его:

— А ты, значит, распустил своим благодушием начальников полей, они у тебя перестали выполнять приказания.

— Ты это серьезно? Покажи, кто из них! — не замечая шутки в словах Долгунова, рассердился Нил Иванович.

— Нил Иванович, ведь ушли-то не с одного нашего поля, но и с остальных тоже. Их не могли удержать ни парторги, ни начальники, — стараясь оправдаться, проговорил парторг ермаковского поля.

— Не могли! Что ж они, девушки, по вашему мнению, все захотели сегодня праздновать на моем участке?

— С соседнего участка тоже ушли, и не в обед, а с утра.

Нил Иванович это сообщение пропустил мимо ушей, — что произошло на соседнем участке, то его как бы не трогало, он сейчас беспокойно и со страхом думал о своем.

— Не могли! — повторил он. — Вы с Ермаковым ничего не можете!

— Скажите, Нил Иванович, спасибо, что они в обед не снялись с полей. Если бы вы видели, как они работали, то не стали бы сердиться…

— Знаю! Сидели на бровках, землю отогревали, перед тем как устроить себе праздник! — Зная, что несправедливо говорит о девушках ермаковского поля, Нил Иванович нахмурился и надвинул козырек на глаза; его густые, с проседью усы опустились и задергались. Подумав малость, он со вздохом сказал: — Вот, Долгунов, любуйся на такого партийца!

— Да что вы, Нил Иванович! Каждая девушка работала нынче за троих. Выслушайте, а потом и ругайтесь, мыльте голову! — вспылил и парторг поля и стал нервно тыкать палкой в рыхлую землю. — Как тут не взволноваться! Красная Армия прорвала фронт и вошла в Восточную Пруссию… Ну, девушки с такой радости принялись за уборку торфа, что… словом, работали, как никогда… А выполнив по две, по три нормы, подняли цапки и лопаты на плечи — и в поселок…

— Что ты говоришь? — задрожавшим от волнения голосом проговорил Нил Иванович и тут же усомнился: — А может, какой-нибудь озорник пошутил над моими девчатами? По радио ничего не передавали!

— Сообщение это привез кто-то из Москвы в Шатуру, а машинисты передали на участок.

— Гм… — гмыкнул Нил Иванович. — Разберусь. Иди.

И он значительно посмотрел на парторга, бледное и усталое лицо которого сейчас было залито слабым румянцем, серые глаза потемнели и казались такими юными, словно ему было не за сорок лет, а восемнадцать.

Парторг и начальник участка вошли в столовую. В двух огромных залах были накрыты празднично убранные столы. Торфяницы всех бригад тарутинского поля шумно приветствовали начальство. Начался ужин. А на улице, за окнами происходили радостные шествия. Весть о переходе Красной Армии границы Германии бежала от барака к бараку.

— Девчата, что там делается, на поселке? — крикнула молодая женщина из последней бригады, возвращавшейся с поля. — Шумят, поют и машут руками.

— А теперь во всем поселке шумят, поют и машут руками, — отозвалась высокая и полная, как атлет, девушка. — А все это, девоньки, потому, что кончается торфяной сезон, — рады! Вот и мы с тобой через недельку или две, как закончим штабелевку, укатим.

— Нет, Клаша, там что-то случилось, а мы не знаем. Отчего они так взгомонились? То и дело снуют из барака в барак. Не пожар ли там начался?

— Ну, какой там пожар! Скажешь тоже! Просто девки бесятся, вот и все! Наши вон девчата завидуют тарутинским, тоже хотят гулять!

Когда бригада подошла к торфяницам с ермаковского поля, навстречу ей выбежала невысокая девушка в бордовой вязаной кофте и крикнула тоненько: