Девушки на выданье. Бал дебютанток

Эта страшная новость меня снова подкосила. Однако я поправлялась понемногу, но имела неосторожность отстоять дежурство у тела покойной – за эту неосмотрительность я заплатила новым приступом ревматизма. Господи Боже, какие мучения! От одних лишь воспоминаний о них у меня волосы на голове встают дыбом. Ночи напролет я не могла лечь ни на один, ни на другой бок. Мне удалили 2 зуба и, наконец, чтобы я смогла хоть ненадолго заснуть, мне вынуждены были дать опиум. В конце концов, благодаря заботам доктора Вольского[83], я выздоровела.

Но перейдем к самому важному: дело в том, что меня просватали, и теперь я не знаю, как мне быть[84].

Пока я мучилась, приехала Варвара Полторацкая-Киселева. Днем ранее приехал ее брат. Я с ним не виделась, потому что очень страдала, но, узнав о его приезде, покраснела.

Прошла еще неделя. Я чувствовала себя лучше, но была еще слишком слаба, чтобы выходить в гостиную.

22 ноября – день рождения папеньки и день, с которого я могу отсчитывать начало моего выздоровления.)

Настали рождения Батюшки, и я решилась выйти в гостиную. «Он будет»[85], – думала я и <употребила> кокетство, которое заставляет женщину приодеться, чтоб не потерять в глазах человека не совсем ей неприятного: и так чепчик был надет к лицу, голубая шаль драпирована со вкусом, темный капот с пуговками, и хотя уверяю, что сидела без всякого жеманства на диване, но чувствовала, что я была очень недурна. Приехали гости, друзья, родные, приехали милые Репнины, все окружили мой диван, все искренно меня поздравляли, все говорили, как рады видеть меня. Как приятны эти доказательства дружбы и intérêt (внимания), они меня очень тронули. Добрый Basil сидел у ног моих и напевал мне нежный вздор. Вдруг дверь отворила<сь>, и взошел Киселев. Как он покраснел, и я так же. Он подошел, поздравил меня с замешательством с выздоровлением и с рождением Папинь<ки>, я отвечала, также немного смутившись…

(<Среда> 20 марта <1829>

Сколько месяцев пролетело, сколько радостных и горестных событий произошло за то время, что я не раскрывала этих страниц! Я ездила в Москву, вновь повидала сестру, и вот я снова у своего очага. Но, боже, какая перемена свершилась во мне! Я больше не смеюсь, не шучу, и мне самой уже непонятно, как могла я в прошлом году оживлять целое общество, а в Москве поддерживать то игривый, то серьезный разговор. Мой характер страшно изменился. Я этому сама дивлюсь. Один единственный предмет, одна единственная мысль занимает меня. Но скорблю я не о себе, а о милой моей Алине[86]и об Ольге

[87], чье поведение было невообразимо. Что же касается первой, то, влекомая роком, она допустила безрассудный поступок, разрушивший все иллюзии, которые я питала относительно совершенства ее натуры.

Увы! Боже милосердный, от чего зависит добрая репутация и доля женская!)